Через два дня позвонила врач и назначила новое обследование. Не до того сейчас: Ян закончил свой кусок программы, предстояло состыковать его с другими, отловить баги – пока не закончишь, о Париже можно не мечтать. Обследование подождет.

И подождало бы, да дядька включил автоответчик и запаниковал от слова «госпиталь», вспомнив и свою операцию, и собственноручно стертые записи в Сан-Армандо. «Не тяни, – нудил он, – если звонят, эт-т… идти надо. Мало ли…» Жалобный его голос и перепуганное лицо не позволили рявкнуть, как Ян делал раньше, чтобы погасить панику; к тому же закашлялся. «Поеду, уймись».

Одно обследование, другое… На работе завал, а на дворе четырнадцатое февраля – их с Юлькой день, и портить его разговорами о госпитале нельзя. Париж приближался, Миха присмотрел гостиницу в центре – без лифта, поэтому недорого; он сделает фильм о Париже.

– Я давно говорил, что люблю тебя?

– Давно. Вчера. И позавчера. Я почти забыла, так давно.

– Больше не говорить?

– Говорить. Говори!

– Я люблю тебя. Ты помнишь, что ты Египтянка? Почему ты смеешься?

– Потому что ты все перепутал. Это я люблю тебя.

– Коньяку налить?

– Это вопрос?!

В среду, четырнадцатого февраля, они пили коньяк, и если бы кашель не мучил Яна, славно погуляли бы по тихим заснеженным ночным улицам – вьюга стихла. Без прогулки тоже было хорошо, тепло и уютно – совсем как раньше… почти. Четырнадцатое февраля. Пятнадцать – нет, шестнадцать – раз у них с Юлькой был этот праздник, не считая каждого дня с нею.

Через два дня, в пятницу, позвонил в конце дня: «Я заеду вечером?»

И прошел как-то боком, неуверенно, к любимому креслу, тяжело опустился – и –

– Юлечка, ты только не пугайся. Я был у онколога.

Сказал Юльке и Якову. С дядьки взял слово, что не проговорится матери.

– Что теперь, как же?.. – беспомощно повторял Яков.

– А что теперь, Яша? Ты сам проходил это. Что теперь, в подушку рыдать?

Яков закурил сигарету, пробухтел какую-то невнятицу: мамашке, мол, надо сказать, и поперхнулся дымом от неловкости.

– Зачем, Яша? Слушать вопли, что она отдаст мне свое легкое, как тебе почку?

Новость пришибла дядьку. Сутулый всегда, сейчас он выглядел согбенным стариком, а ведь только семьдесят. С одной стороны, почти прожитая жизнь, а с другой – семидесятилетние американцы, которых и стариками не назовешь: они только-только вкусили прелесть заслуженного отдыха. Вместо сидения на скамейках или тетешкания внучат они резво катят свои чемоданы на колесиках по аэропорту, чтобы высадиться в Риме, Стокгольме, Рио-де-Жанейро, на Лазурном Берегу, в Париже… В Париже, куда должны ехать они с Юлькой и который стоит обедни, но в госпитале свое расписание: вместо Парижа с обедней предстоит лечение. Сена, клошары на берегу, Михина выставка, фильм, который я не сделаю, потому что будут резать легкое… Далеко отодвинулись собор Парижской Богоматери, злорадные морды химер и Монмартр.

Париж и есть химера.

Юльке рассказал подробно.

…Как неделю назад онколог вошел в кабинет, улыбнулся, неразборчиво представился и тут же застучал по клавишам компьютера, как он крутанулся на кресле, повернувшись к Яну, и водил курсором по снимку. «Здесь», – и показал на два дымных облачка, между которыми бестолково металась стрелка. Как описывал анатомию легкого, хотя зачем, Ян не понимал – на стене висел яркий плакат с теми же легкими, он улыбнулся; но в этот момент онколог произнес «cancer», и улыбка замерзла. Переспросил, не чувствуя губ: «Сancer?» И как доктор легко кивнул, подтверждая зловещее слово, которое сопровождалось другими – на первый взгляд они были понятны, но со словом cancer не вязались, дома надо будет искать в словаре. Получалось, у него маленький рак – Ян уцепился за слово small. А раз маленький, то не так страшно. Всплыла какая-то шутка про раков: маленькие по три, большие по пять… «Этот сегмент удалим», – онколог оторвался от компьютера, нарисовал на бумаге легкие. Теперь, освобожденные от решетки ребер, они были похожи на домашние тапки. Пухлая рука доктора вела карандаш по рисунку, рукав халата приоткрыл запястье с часами: стрелка медленно плыла по циферблату. «Вот опухоль», – он провел пунктирную линию вокруг облачка, в то время как снимок на мониторе пропал, и самое время было задать вопрос: а что дальше? И сколько времени – дальше? «Третья стадия, шестьдесят пять процентов успешных операций». «Третья стадия» – как третья серия; но сколько всего стадий? Оказалось, что говорил он вслух, и доктор вежливо пояснил: «Четыре стадии». Как ему подробно объяснили схему: облучение – химиотерапия – операция. На вопрос, почему нельзя сразу прооперировать, онколог ответил коротко: чтобы опухоль уменьшилась, и стало понятно – большая. Как потом Ян засовывал тугие бумаги в карман куртки, листы топорщились и не попадали в карман; он упрямо совал их куда-то мимо, пока из-за стойки не вышла круглая негритянка-регистраторша с зелеными перламутровыми ногтями, и как он упрямо мотал головой на ее «я дам вам руку, я дам вам руку». Зачем мне твоя рука, женщина, продолжал он мотать головой, в то же время улыбаясь извиняющейся улыбкой, зачем мне твоя рука?! Как на улице, куда он вышел под мокрый снег, он понял вдруг, что девушка предлагала ему помочь: I will give you a hand – «я помогу»; наверное, она обиделась… А как он стаскивал куртку и вынимал из кармана сложенные бумаги в крупных влажных пятнах снега, Юлька видела сама и гладила, согревая его ледяные руки, смотрела в искаженное недоумением лицо, надеясь, что на ее собственном не видно страха.

– Но мы все равно поедем в Париж, Юлечка! Все это можно перенести, как облучение, так и химию.

Париж тем более можно. Черт с ним, с Парижем; лечение важнее, Париж подождет. Юлька улыбнулась:

– Я сделала бефстроганов. Будешь?

Онколог, снимки, новые тесты, грядущая операция – все осталось в госпитале, в их компьютере, за тяжелой завесой мокрого снега. Пятница, девятое февраля 2007 года, стала их черной пятницей. Пока ждал у врача, смотрел на часы, Юлькин подарок, и в окошке для числа торчала девятка, стрелки показывали три пятнадцать, и время зависло, как серое небо за окном. Его позвали в кабинет, а когда вышел, с неба валились тяжелые крупные хлопья, но часы точно так же показывали три пятнадцать. Ян машинально потряс рукой, словно это могло оживить батарейку. Три пятнадцать.

А здесь Юлька, тепло, вкусная еда, горит настольная лампа, льется вода в раковину, пахнет свежий хлеб. У двери на вешалке неподвижно повисла его куртка, напоминая о кратковременности уюта – скоро он ее наденет и сядет в машину. Если не приедет, Яков будет обрывать телефон, а то сдуру матери позвонит и, не умея врать, проговорится. Счастье – вот оно: ложечка в Юлькиной руке, пенка на кофе, сигарета. Бесценная привычность счастья, когда знаешь, что счет уже пошел и жизнь – это блиц-партия.