Бабка же царицы, выпив пива, все вещала про высокие горы своей родины и про духов, обитающих там. Одного из них люди прозвали Амирани. Когда-то был он добрым и хорошим, помогал людям, но возгордился сверх меры и бросил вызов богам, претендуя быть первым среди них. Это было не по заведенному свыше порядку, посему изгнан он был из чертогов небесных. И тогда извратил он путь свой и начал делать все назло другим богам, братьям своим. Опустившись на землю, стал он самым злым и могучим из всех обитавших там низших духов. Он подчинял людей черной воле своей, извращал их путь следом за своим, лишая его добродетели, и выпивал их жизни. Он глумился над народами и приводил их к погибели. И тогда собрались боги и одолели Амирани. Повержен был дух сей и заточен в самые глубокие и темные ущелья Кавказа, под Гергетской горой, и прикован там толстой железной цепью. Но каждый год ржавела, истончалась цепь, открывалась гора и пытался он выйти оттуда на свет и наделать новых бед. И тогда боги научили людей – дабы не дать Амирани выйти на поверхность земли из заточения, все кузнецы должны были каждый год в самую долгую ночь громко бить молотом о наковальню, железом о железо, ибо только так можно было остановить зло. Но однажды кузнецы увлеклись вином и позабыли про долг. Нечистый дух получил свободу и… Сисигамбрия закрыла лицо покрывалом, пряча слезы. Да, плохо стучали кузнецы, и впрямь плохо.

В полном согласии с древними обычаями, царь Азии женился на своих дочерях и наполнил города свои костями человеческими. Свои же кости он, напротив, берег – какой-то грек, разоривший гробницу Кира, казнен был на месте. Ананке-судьба была неумолима. Осенью в Экбатанах после одного из пиров слег в горячке Гефестион. Когда его спрашивали о причинах болезни, он молчал и только смотрел на друзей глазами, полными безнадежной грусти. Три дня спустя он умер. Так же, как скончавшиеся прежде «друзья царя». Это был яд. На другой день умер Горгий – они вместе сидели на пиру и пили из одной чаши, наутро же царь услал его в Грецию, до которой Горгий так и не добрался.

После этого начались уже ставшие привычными похоронные церемонии. Во всем были обвинены врачеватели, якобы из рук вон плохо лечившие царских друзей, за что бедолаг казнили одного за другим. Александр-Дарий-Артаксеркс прилюдно предавался скорби, но однажды Птолемею удалось заглянуть ему в глаза – они были пусты, в них не было скорби, в них не было жизни, только темные и мглистые ущелья Кавказа, где с начала времен копилась неимоверная злоба и зависть к свету и жизни. Царь рыдал при виде погребального костра, рвал на себе волосы, а потом удалялся в свои покои, где смеялся и бражничал.

– Ну что, брат мой, – сказал он как-то сыну Лага, глянув на него исподлобья. – Вот и наш друг Гефестион оставил нас. Кто следующий?

Сердце Птолемея сжалось. В ту ночь он плохо спал. Лишь под утро забылся он неспокойной дремой, и приснился ему Александр. Настоящий, каким Птолемей запомнил его с Миезы. Как много времени прошло с тех пор! Они лежали под сенью кедров и смотрели на звездное небо. Александр был отстраненным и уставшим, хотя и совсем еще молодым. Он повернул к Птолемею лицо, казавшееся высеченным из мрамора.

– Помнишь ли ты о своей клятве? – спросил сын бога, заглянув Птолемею в душу глазами, в которых отражались звезды.

– Да, мой бог. Я сделаю все, что ты пожелаешь.

– Я устал… – сказал Александр еле слышно.

Птолемей промолчал.

– Освободи меня. Силы мои иссякли. Боги взвалили на меня груз, нести который мне не под силу.

– Александр…

– Ты поклялся!

– Но…

– Освободи!!!

Утром в голове у Птолемея будто звучал голос Александра, каким он некогда был:

– Запомни, брат. Против яда, которым я отравил Гефестиона, Кена, Аминта, Никанора, Клеандра и других и которым я буду завтра на пиру у Медия травить тебя, нет противоядия. Я всыплю его тебе в чашу из перстня, когда все станут пить за здравие царя. Ты не сможешь не выпить. Но ты обещал освободить меня, а не сойти в Аид. Если ты полон любви ко мне, ты исполнишь клятву. Прощай, брат. Сделай это во имя любви, если не помнишь иных имен…

Крепко Птолемей запомнил эти слова. Боги впервые говорили с ним во сне, а это значило, что он тоже избранный. После полудня он явился к Медию. Но решиться – это одно, а сделать – совсем другое. Он, воин, прошедший все битвы своего времени, шел робко и неуверенно, руки его тряслись, а тело прошибал пот. Ему предстояло сделать дело всей своей жизни. И мнилось ему, что дело это отнюдь не простое. Не проще, чем выпало некогда на долю царя Леонида. Тот видел Ксеркса, врага своего, в бою – а нечистый дух царя Азии был невидим и слился с тем, кто был дороже других. А каков Александр! Он с самого начала знал, что все будет далеко не так просто и ясно, как при Фермопилах. Еще в Миезе знал. И назначил своим спасителем Птолемея. Почему? На сей вопрос сын Лага не знал ответа, как и на предыдущие. Простым смертным не нужно их знать.

Все было так, как сказал Александр. Гости подняли чаши за здравие царя, виночерпии налили вина в два роскошных золотых кратера, инкрустированных сердоликами и кораллами, с вычеканенными на них мифическими зверями. Кратеры стояли на столе подле царя Азии – его необъятные рукава-крылья загораживали их от Птолемея. Потом он поднял один из кратеров и громко провозгласил:

– А эту чашу хочу я предложить моему другу и брату – самому верному из всех, тому, который никогда не предаст!

В зале зашумели. Все – и греки, и азиаты – хотели быть любимыми друзьями и братьями царя, они продолжали думать, что для этого достаточно ползать перед ним на коленях. Впрочем, в самих словах Александра заключался такой изощренный яд, что уже ими одними можно было убить любящее сердце. Он приблизился к Птолемею и протянул ему кратер. Свой он держал в другой руке. Вид его был торжествующим. Царь Азии продолжал свое победное шествие по ойкумене.

Птолемей принял кратер из его рук. Оттуда пахнуло смертью, но он был тверд в своих намерениях. Клятвы надо исполнять.

– О бессмертный бог! – обратился Птолемей к Александру. – Позволь мне перед тем, как я приму твой бесценный дар, – ибо чаша из рук твоих дороже мне всех сокровищ мира, даже если она до краев наполнена ядом, – позволь мне поведать о том, что давно у меня на сердце.

– Не вижу причин отказать тебе, брат мой, – сказал царь с ухмылкой. – Говори!

Внешне он был спокоен, но глаза его блестели, выдавая крайнее возбуждение. С тем же блеском в глазах он отправил в Аид Гефестиона и всех других. С тем же блеском в глазах казнил Набарзана и Бесса. Этому пора было положить конец, ибо отступать было уже некуда.

– О Александр! – Птолемей сделал несколько шагов к центру пиршественной залы и принял позу оратора. – С твоего позволения, я вернусь в лето года, последовавшего за битвой при Гавгамелах. Кто-нибудь из присутствующих помнит, что было тем летом?

Раздались пьяные крики:

«– Сражение! Было какое-то сражение! Исса? – Да нет, это было раньше… Какое сражение? Это было в Персеполе – мы устроили там небольшой пожар, ха-ха… – Ерунда! Это было в Бактрии, мы переправлялись через эту проклятую реку, куда смыло наш обоз. – Да нет же! В Гиркании это было! Мы поймали там рыб с шипами…»