Неудачи приводят его в бешенство. Расстрелы, непредсказуемые и дикие казни, палочные расправы по ничтожным поводам подталкивают его командиров к заговору. А он со своими полуразбитыми войсками совершает беспримерный бросок через труднодоступный Цежинский голец, врывается в станицу Цежинскую. Расправа над комиссарами. Снова вкус победы. Еще один успешный бой у Гусиного озера. Но это – в последний раз.

Он вынужден отступать. Регулярная кавалерия красных идет по пятам. Он готовится к новому броску – то ли в Тибет, то ли в Урянхай.

22 августа в лагере Унгерна вспыхнул мятеж. Заговорщики напали на барона в его палатке; ему удалось бежать под защиту монгольских всадников. Посоветовавшись, монголы связали барона и выдали его красным бойцам из преследующего отряда командира Петра Щетинкина. Событие сие представлялось коммунистам столь значимым, что в записной книжке-ежедневнике, изданной в 1927 года в Ленинграде массовым тиражом, оно под 23 августа упомянуто среди памятных дат исторического календаря.

Пленного барона привезли в Иркутск. Там началось следствие. Суд революционного трибунала состоялся в Новониколаевске (Новосибирске) 15 сентября. Приговор: «Бывшего генерал-лейтенанта барона Романа Федоровича Унгерн-фон-Штернберга (так в тексте. – А. И.-Г.), из дворян Эстляндской губернии, 35 лет, по партийности монархиста, подвергнуть высшей мере наказания – расстрелять»[307].

Роман Федорович Унгерн был расстрелян в ночь с 15 на 16 сентября 1921 года.

Сквозь тувинский сентябрь медно-бурый,

мертво-белый монгольский октябрь

месяц тает оранжевой буквой,

кровь роняя, ползет на культях.

Волки воют да коршун ныряет

каплей с лиственницы – и ввысь.

Караганниковыми волдырями

лбы долин оплелись.

Вьюжный сумрак поземковым утром

иссечен, отползает к тайге.

Тень раскачивающаяся: Унгерн

спит в седле, возвращаясь к Урге.

Нездорово качается. Тает

конский след под поземкой. Знобит.

Ржавый серп очарованной стали

изготовлен для новой косьбы.

Что пугаешь меня, Роман Федорович,

жилы тянешь у жухлой степи?

Я-то знаю, тому уж за восемьдесят,

как отпел тебя Новосибирск,

как засыпал сентябрьскими листьями,

гвоздь свинцовый в затылок забил.

Что ж ты едешь, качаясь, под лиственницами,

в бурку кутаешься – знобит?

Тюркских каменных баб узкоглазие,

скулы – тени от чаш,

ус закручен, и перстень со свастикой,

и затылок в лучах.

Усмехается спящий. Под пуговицами

в ребрах ветер. Костры.

Жар вливали стеклянными пулями

в гоминьданские рты.

Как отрубленные выкладывали,

а безглавые – с кручи, скользя,

как, нахлестывая, по кладбищу,

по своим убегал Чу Лицзян,

как по скалам с волками да коршунами

твой расплясывался вороной…

Расписался свинцовыми прочерками,

Махагалой, войной.

Что-то утро уж слишком туманное.

У палатки стою.

Тает черный главнокомандующий

там, в тумане, на юг.

Гуси строем летят с Убсу-Нура,

как резервная четь.

Солнце выплеснулось над юртами

красной конницей. Чьей?

Дым расходится, утренний, пасмурный,

до небесных нетающих льдов,

над хрущевками Улан-Батора,

над барачным конвоем Кобдо.

Месяц грянулся оземь, не узнанный.

Синий иллюминатор горит.

Укорачивается тень Унгерна,

поворачивающая в Кок-Тенгри[309].

Красный начдив Чапаев не может сравниться с Унгерном ни по размаху замыслов, ни по масштабам деятельности. Но их сближает одно удивительное обстоятельство: оба они оказались неподвластны смерти – народная молва воскресила их. Легенды о чудесном спасении Чапаева и Унгерна родились сразу же после реальной гибели одного и другого и живут до сих пор. Чести быть воскрешенным не удостоился, кажется, более никто из военных вождей и героев, погибших в русской смуте, – ни Корнилов, ни Колчак, ни Дроздовский, ни Каппель, ни Щорс, ни Лазо, ни Железняков, ни Маруся Никифорова…

Слухи о том, что Унгерн спасся, что он бежал из тюрьмы, что судим и расстрелян был его двойник, что его самого видели в Даурии, в Монголии, в Забайкалье, – эти слухи стаей разлетались по русскому зарубежью, по Харбину и Шанхаю – среди тех, кто восхищался им, и среди тех, кто люто ненавидел его. Буряты и монголы через многие годы с уверенностью рассказывали, что одинокий светловолосый всадник в желтом дээле, с палкой-ташуром в руке, с перстнем Чингиса на пальце появлялся вон в той долине, близ соседнего кочевья. Когда? Недавно: год, полгода, месяц назад. Он и сейчас скитается по степям Халхи, по берегам Онона, Керулена, Селенги.

Ну, барон – понятно: он и при жизни был для одних воплощением вечного карающего духа, для других – кровопийцей и оборотнем. Но Чапаев – как он оказался в ореоле бессмертия?

Уже через несколько дней после разгрома в Лбищенске штаба чапаевской дивизии по красным полкам, да и по белому стану, пронеслись слухи, что Чапай жив, что он спасся, что он попал в плен, что он ранен и скрывается… Специальная комиссия, присланная из штаба армии, признала факт его гибели. И тем не менее через годы и десятилетия продолжала жить странная благая весть о том, что он был тяжко ранен, кем-то спасен, спрятан, выхожен; выжил, но потерял память. Что в такой-то и такой-то деревне живет плотник, как две капли воды похожий на легендарного начдива, что это он самый и есть…

Итак, почему Чапаев? Кто он такой?

Как и многие другие легендарные герои русской смуты, Чапаев сам участвовал в сотворении собственной легенды. Любил порассказать о себе былей и небылиц. Красный командир, он старательно подчеркивал свое бедняцкое прошлое. В анкетах, указывая происхождение, писал: то «из крестьян», то «из рабочих»… А то вдруг, понизив голос, свой красивый баритон, и сверкая глазами, расскажет кому-нибудь из близких сослуживцев историю о том, что он – подкидыш, сын губернаторской дочки и цыгана. Мать умерла в родах, а его отдали на воспитание в бедную крестьянскую семью.