– И кем же?

– Королем Жигимонтом, в лето одна тысяча шестьсот десятое от Рождества Христова.

– Теперь понятно, почему ее дьяки не признают! – засмеялся Никита.

– Так что с того, – округлил глаза Шушерин, – разве государь не обещал признать все пожалования прежних государей?

– Ты говори, да не заговаривайся! – строго прикрикнул на него Вельяминов. – Когда это Жигимонт нашим законным государем стал?

– Но польский-то круль он законный…

Это заявление показалось нам таким забавным, что мы дружно рассмеялись над насупившимся владельцем села.

– А скажи мне, любезный, – спросил я, отсмеявшись, – не знаешь ли ты, как сюда проник королевич со свитой?

– Знаю, – пожал плечами тот, – я сам их сюда провел.

– Как это?..

– Да так, пан Калиновский попросил и даже заплатил немного пенензов, а я знаю здесь каждую кочку, не то что тропинку.

– И ты после этого не постеснялся ко мне прийти?..

– Конечно, ведь пан ксендз сказывал, что ему скоро надо будет обратно…

– Хм, а скажи мне, дружок, хочешь ли ты снова получить эту чудную деревню в свое владение, уже по моей грамоте?

– Хочу, ваше величество!

– Тогда знаешь, что надо делать…

– Да уж, недаром сказано, что простота хуже воровства, – со смешком сказал Никита, когда я закончил переговоры с Шушериным.

– Не скажи, Никита Иванович, непрост сей помещик. Ой, непрост!

Небольшие отряды поляков и литвин, оставшиеся для блокады Смоленска, не могли контролировать все пути, ведущие в город, а поэтому тамошний воевода Прозоровский, хоть и с опозданием, но получал все необходимые известия. Узнав, что войско королевича разбито, князь ненадолго задумался. В общем, его было не в чем упрекнуть. Город он удержал, на польские посулы не поддался, а то, что они на приступ не пошли… так на все воля Божья! Что же до того, что он до сих пор не сделал ни одной вылазки… так это недолго и исправить. Впрочем, вышедшие ранним утром из Смоленска ратники не нашли рядом с городом противника. Враги тоже узнали о поражении своей армии и не стали искушать судьбу. Князь-воевода, отрядив гонца к царю с известием об одолении супостата, тут же двинулся в погоню.

Немногочисленные польско-литовские отряды, уцелевшие после можайского сражения, уходили в сторону Литвы. Еще совсем недавно бравые шляхтичи ехали по этим местам в составе большого и сильного войска. Каждый вечер после тяжелого ратного труда они отдыхали в богатых шатрах. Устраивали пиры, во время которых кичились друг перед другом своим богатством и знатностью. Многочисленная челядь только и думала, как бы угодить своим хозяевам, и ловила каждое слово, каждый жест, исходившие от господ… А теперь они возвращались домой, как бесприютные странники, прячась от погони. Проклятые московиты, постоянно преследовавшие их, налетали то с одной стороны, то с другой, и польские ряды таяли, как снег по весне. Несколько попыток контратаки кончились плачевно. Многие шляхтичи, решив, что в одиночку пробраться домой будет проще, бежали, бросив своего предводителя. Войска Прозоровского, Валуева и Михальского, казалось, были со всех сторон, а отряд королевича как в воду канул.

В густой чаще леса остановились трое таких беглецов. Один из них – довольно толстый шляхтич, пошарил по сумкам и, достав небольшой сверток, предложил содержимое своим товарищам:

– Возьми, Янек.

Корбут с благодарностью принял у него пищу и обратился к третьему спутнику, в котором довольно трудно было признать теперь первую красавицу при дворе королевича Владислава – панну Агнешку Карнковскую.

– Вам надо поесть… – тихо промолвил он, обращаясь к девушке.

– Спасибо, – так же тихо ответила она, – но я так устала, что не могу есть.

– Вам нужно подкрепить свои силы.

– Зачем?

– Чтобы жить.

– Зачем мне теперь жить? Я навеки опозорена, Владислав меня бросил, а отец умер, да еще и остался без достойного погребения. Мне теперь одна дорога – в монастырь! Да еще и найдется ли среди них хоть один, чтобы принять такую грешницу?..

– Не говорите так!

– Но ведь это же правда. Моя жизнь кончена, и лучше бы мне умереть прямо здесь…

– Если вы умрете, то и мне незачем жить.

– Почему?

– Потому что я… – замялся молодой человек, – потому что…

– Что, Янек?

– Прошу простить меня, что я лезу не в свое дело, – не выдержал пан Криницкий, – да только разве вы не видите, что бедный Ян сохнет по вашей милости! Конечно, вы привыкли общаться с королевичем и его придворными… где уж вам заметить любовь простого шляхтича, служащего у вашего отца. Но только мне он как сын, а потому я не могу спокойно смотреть, как он мучается.

– Это правда? – широко распахнула глаза девушка.

Покрасневший как вареный рак Корбут смог только обреченно кивнуть, а пан Адам продолжал свою речь:

– Да конечно же правда! Говоря по совести, я совершенно не одобряю эту его сердечную склонность и надеялся, что она со временем пройдет, да только, видать, судьба у него такая. Конечно, он бедный сирота и не пара вашей милости, однако и у него есть сердце, и оно скоро разорвется от вашей холодности. И если есть в вас хоть капля христианского сострадания, так прогоните его прочь от себя, чтобы он не видел вас более и не мучился.

– Что ты такое говоришь, пан Адам! – вскричал парень, ошарашенный его речами. – Да я жизнь готов отдать, чтобы только быть рядом с панной Агнешкой и дышать с ней одним воздухом. Видеть ее, знать, что она жива, – и не надо мне в жизни большего счастья.

Разгорячившийся молодой человек вскочил перед своим пожилым приятелем и принялся высказывать ему все что думает, переходя иной раз на крик. Наконец, выговорившись, он обернулся к девушке и застыл как громом пораженный: панна Агнешка, закрыв лицо руками, горько плакала.

– Езус Мария, – воскликнул Янек, – неужто вашу милость так оскорбили мои слова?

– Нет, что ты… просто я думала, что после всего того, что со мной случилось, на меня ни один шляхтич не посмотрит иначе как с презрением.

– Что вы такое говорите, да разве найдется на всем белом свете такой человек, которому пришло бы в голову презирать вас!

– Ты просто очень добр, Янек, на самом деле моя жизнь кончена. Я дурная женщина и никому не нужна. Надеюсь, я смогу вымолить у Господа прощение.

– Простите, панна Агнешка, – снова вмешался в разговор Криницкий, – а только теперь вы говорите глупости. Оно, конечно, нехорошо, что с вами приключилась такая беда, да только вы еще молоды, и рано вам себя хоронить. К тому же не в укор вашей милости будь сказано, но покойный пан Теодор был человеком практичным и оставил вам изрядное наследство. Так что бедствовать вы уж точно не будете, а если вздумалось бы вам выйти замуж, так охотников нашлось бы столько, что едва уместились бы от этой поляны до самого Вильно. Конечно, женихи эти будут не первый сорт, да и вряд ли станут любить вашу милость так, как мой бедный Янек, но уж устроить свою жизнь вы точно сможете.