изящества не хватает, – подумал Алаойш, и ему стало тошно. – Однако этого киморта определённо обучала она».

В том, что методы её добрыми не были, у него и сомнений не возникло.

Когда он спустился с небес перед Радхабом, тот ничуть не удивился, словно был готов к такому повороту. Наоборот, ждал этого – и почти сразу же крикнул гортанным голосом, отдавая приказ:

– Убей его! Немедленно убей!

Взметнулись в едином порыве морт-мечи – и, судя по направлению удара, пощады не стоило ждать даже тем союзникам, что увязли в песках и не могли сдвинуться. Воздух, напитанный злой силой, вскипел, забурлил, закрутился незримыми воронками… А человек, направлявший всю ту невероятную мощь, чуть привстал в переносном кресле, обитом бархатом, и воздел руку.

Вторая рука – на ней не хватало двух пальцев – бессильно повисла вдоль туловища.

Он был страшно истощён, этот киморт – худой, иссохший, как надломленная ветвь; веки его оставались плотно сомкнутыми, как у слепого, но глазные яблоки не то быстро двигались под ними, не то дрожали. Бледную, обветренную кожу испещряли многочисленные шрамы, словно от порезов и от ожогов, а на запястьях виднелись две застарелые багровые полосы, как если бы кожу зубами рвали и потом зашивали суровой ниткой… Но притом хисте и нижнему платью из сияющего шёлка бледно-зелёного цвета мог бы позавидовать и знатный ишмиратский вельможа, а длинные чёрные волосы, блестящие, гладкие, свободно ниспадали на плечи и на спину.

С морт искалеченный незнакомец также управлялся отменно.

Алаойш едва успел опередить его – обрушить поток сырой энергии, оглушить напором и, пользуясь замешательством, быстро переломать уцелевшие мечи или хотя бы выбить их у воинов из рук. Часть потока незнакомец сумел перехватить, но это дорого ему обошлось. Лицо, и без того бледное, и вовсе посерело; он качнулся вперёд, прижимая пальцы ко рту, закашлялся – пальцы окрасились алым, и он наконец открыл глаза.

А глаза у него оказались невероятного оттенка – изжелта-зелёные, словно редкое северное вино.

«Совсем как у меня были когда-то, – оторопело подумал Алаойш. – Да и волосы я заплетал так же…»

Промелькнула даже невозможная, абсурдная мысль о сыне, которого он не знал, но тут Радхаб, почуявший, что сила не на его стороне, взревел, подлетая к калеке:

– Ах ты, дрянь! Работай! Алиш! Слышишь меня? Работай!

И залепил ему оплеуху.

Киморт завалился вбок, и из носа у него побежала тоненькая струйка крови, маслянисто размазываясь по губам и подбородку. А для Алаойша всё встало на свои места: если облик ещё мог быть совпадением, то имя, верней, прозвище – уже нет.

«Лет пятнадцать, пожалуй, назад… нет, чуть больше, – отстранённо размышлял он, подсчитывая. – Примерно когда я взял в ученицы Фогарту, Дуэса заявила в цехе, что тоже отправится искать себе ученика, исчезла на несколько месяцев – и вернулась одна, больше о наставничестве не заговаривая. Выходит, кого-то она себе нашла, вот только не ученика – раба».

И ещё думал о цехе, где никогда не задавали неудобных вопросов, если киморт отрабатывал, что должен, и вовремя платил взносы; и о глупых традициях – величайшей добродетелью считали невмешательство и тихую жизнь в уединённом доме, подальше от тревог и забот мира; и о дальних оазисах, куда странники из Ишмирата почти не заглядывали… И о том, как давным-давно, лет двести тому назад, одного молодого киморта призвали во дворец и предложили взять на воспитание девочку, незаконнорождённую, плод запретной связи сестры тогдашнего ишмы с кем-то из цеха. Девочке, стеснительной желтоглазой красавице, было двенадцать лет, и талантом она не блистала; киморт сослался на занятость и от наставничества отказался.

«Она ведь никогда не спрашивала, почему я её отверг, – подумал Алаойш, чувствуя себя отчего-то виноватым. – Но не забыла, конечно; киморты ничего не забывают».

Радхаб же продолжал наседать на киморта-раба и хлестать его по щекам, заставляя атаковать, но тот не отвечал, не глядел даже, и только голова моталась туда-сюда на тонкой шее.

– Оставь его в покое, – произнёс Алаойш вслух и, чтоб сделать воззвание к совести чуть убедительней, легонько ударил Радхаба морт под колени, заставляя рухнуть на землю. – Он даже не слышит тебя сейчас. Сражения, подобные этому, могут измотать и зрелого киморта, а твоему мальчишке сколько? Двадцать? Двадцать пять? Да и никогда не победит в поединке тот киморт, которого больше учили подчиняться, чем повелевать.

Радхаб выхватил морт-кинжал, пытаясь атаковать – и взвыл, когда рука сама собой у него выкрутилась с хрустом, а затем обвисла.

– Да ты… да я… – захрипел он, тяжело дыша, и с ненавистью уставился на Алаойша – коленопреклонённый, побагровевший от боли и гнева. – Да я тебя… да ты знаешь, кто я такой?

– А то ж не знаем, – охотно откликнулась Тайра; на местном наречии она пока сама не говорила толком, но понимала уже неплохо. – Знамо дело – мертвец. Ну, почти мертвец, полшажочка осталось.

И глянула на Алаойша заговорщически. Он усмехнулся, потому что фразу, конечно, узнал.

– Да, мертвец, – вздохнул он и, обернувшись, подманил к себе Мэв, неожиданно оробевшую. – Подойди сюда. Вот твой враг. Хочешь – убей его; хочешь – пытай, я научу как… вот только он никогда не поймёт, в чём ошибался, какое зло совершил. До таких, видишь ли, никогда не доходит. Как поступишь?

Стало очень тихо.

Пусть вдали громыхала сталь о сталь, а уцелевшие морт-мечи вздымали облака песка и извергали пламя, и хрипели тхарги, и пели рога – войско храма шло в наступление, пусть садхамы не то веселились, не то ярились среди дюн… Но сейчас все звуки отодвинулись, словно бы оказались отсечены невидимой стеной.

Мэв – черноглазая, черноволосая, бледная – неотрывно глядела на Радхаба, и под её внимательным взглядом он отчего-то перестал изрыгать проклятия и чуть ссутулил плечи, прижимая изломанную руку к груди. По сравнению с девчонкой он казался огромным – выше её раза в полтора, плечи широкие, большая голова, породистый крючковатый нос.

…огромным – и всё же очень маленьким.

По-прежнему не отводя глаз, Мэв выхватила поток морт и наделила стремлением. Радхаб вдруг воспарил над песком, перевернулся несколько раз с ног на голову – богато расшитые белые одежды смешно задрались – и затем скорчился, точно очутился в очень тесном пузыре, не рискуя не то что браниться – дышать слишком громко.

– Люди очень хрупкие, – сказала Мэв еле слышно.

– Да, – подтвердил Алаойш. – Как тонкий фарфор из Тайхэ, который может расколоться, если неосторожно взять чашку.

– Или как лепесток чийны.

– Или как лепесток чийны, – согласился он.

Радхаб крутанулся в воздухе ещё раз –