Хотелось снова оказаться там же, успеть, хотя бы подставить ногу убийце, выбить из рук проклятый бокал…

Благодарю вас.

Песок под ним был теплым, а там, где отпечатался оплавленный след от руки, образовался небольшой кратер, в котором блестели белые песчинки. Каждая из них впитывала свет.

Может быть, если я буду долго лежать – думал он, – меня унесет прилив, и я приплыву обратно. Приплыву через десять лет, скелетом, привязанным какими-то шутниками к верхнему плавнику Глубинной Смерти. Когда она войдет в пролив и просунет свою зубастую пасть в ворота бухты, начнется паника, стрельба и толкотня, и погибнут невинные, но я уже этого не увижу. Какие, однако, глупые фантазии у меня, дорогой покойный друг.

Когда-нибудь я все-таки должен перестать умирать.

Волны подкатывались все ближе. Поэт лежал и слушал приближающийся шум.

По песку зашелестели шаги.

– Смотрите, тут человек! – крикнул кто-то голосом, похожим на голос моря.

– Человек… Человек… подхватили остальные, и поэт опять закрыл глаза, растворяясь в звуке.

– Перережьте мне горло. Мне нужно попасть обратно… – хотел сказать он, но гомон и звук шагов заглушили его слова. Где-то над небом, таким синим, какого не бывает нигде, кричали птицы, которых он никогда не видел. – Перережьте мне горло…

Потом, там, куда его принесли, его спросили:

– Как тебя зовут?

Он хотел опять сказать «Четвертый», но в горле пересохло, и получилось только: «Чет»…

– Запиши – Чет – повторил кто-то. – А теперь отстань от него, потом поговорите. Ему плохо.

Когда Чет пришел в себя, с ним действительно поговорили.

В этот раз мир был благосклоннее к нему, чем когда бы то ни было.

Необычный вид был тому причиной или он говорил убедительно – но никто не усомнился. Его посчитали не бездумным болтуном, несущим невесть что, а путешественником, в самом деле прибывшим из-за моря. В сокрытой стране такого прежде не было, но теперь колдуны говорили – не дайте ему пропасть.

Как только он встал с кровати, в сопровождении взрослых и детей Чет отправился по ухоженным белым улицам прямиком к важным людям города, проявившим недюжинный интерес. Вокруг сновали люди, как снуют чайки вокруг разбитого корабля.

Его приняли в городском совете, расспросили, что и как, а после этого отвели к врачу, который засвидетельствовал, что здоровье его в порядке – и душевное, и телесное. Здешние люди были совсем не похожи на тех, с родной стороны моря.

Жить он теперь должен был в каком-то доме без окон, в самой середине дома – помещения окнами наружу были кухней, гостиной, как у высокородных, но только не спальней. Даже мылись эти удивительные люди во дворе, подставляя лицо и тело струям бьющей из гибких трубок воды, и мылись все вместе, к чему он не скоро привык. Его смуглая кожа с пепельным оттенком вызывала общее удивление.

Жили они в разных домах, невысоких, в два-три этажа, но жили так, как будто были одной семьей – подолгу болтали на улице, встречались каждый день и вместе куда-то ходили – покупали странные плоды и зелень, светящиеся изнутри круглые ягоды, варили пиво и работали в мастерских, которые тоже примыкали к дому. Не было ни испуганных взглядов, ни тысячи правил, ни поклонов, ни разделения между ремесленниками и прочими – как будто все эти люди были одного рода.

В мастерских были такие же большие окна, как и во всех помещениях для работы, и ему тоже полагалась мастерская, но он решил в ней только рисовать – было бы очень неприятно, если бы кто-то, как здесь было принято, наблюдал за его работой через открытое окно.

Он пристрастился к рисованию, потому что здесь было что рисовать. Как ни странно, за это платили деньги. Его рисунки пользовались успехом: особенно рисунки не четвероногих зверей и птиц и изображения машин, работавших в башне учителя. Не раз он добрым словом вспоминал учителя, а когда рассказывал о том, что ему довелось пережить, эти люди жалели его. Жалость их была совсем необременительна – так говорят друг с другом равные, готовые помочь и поддержать.

В ходу были какие-то странные, солнечные деньги, которые были и не деньгами вовсе – берешь их в руку, а они излучают тепло. Одного такого листка хватало на утро и немного даже на вечер – хлеб, мясо – и обед в полдень, а потом он испарялся. Ему дали пачку таких листков и объяснили, что это не магия, а еще что-то, но он не разобрался. Наверное, опять молнии, подумал он. Только какие-то теплые, прирученные молнии. Может быть, тут приручают солнечные лучи.

Все здесь было пропитано солнечным светом.

Он видел, как старик, застыв посредине улицы в полдень, ловил лучи открытым ртом, а на плечах у него сидели голуби. Это были странные птицы, у них не было зубов, но вместо этого – сильные крылья с хорошо развитым оперением. Они не были хищниками, насколько он понимал.

На носу у старика были стекла для четкого видения – очки. Учитель носил такие, но нечасто, да и то потому, что раньше приходилось работать в полутьме. Чет представил, как это – носить на глазах линзы и не погубить глаза, и подумал, что здешние жители, должно быть, совсем накоротке с солнечным светом.

Здесь говорили – когда-то эта страна восстала против тех, кто притеснял мастеров и поэтов. Мало кто задумывался о том, что бывает на той стороне моря. Мало кто мог попасть сюда, укрощая воду и ветер. Ни у кого нет ключей от ветра и воды. Поэтому здесь – сокрытая страна.

Поэт пробовал обратиться к богу, но голос бога, если это был он, был почти не слышен – приглушенное громовое ворчание, почти добродушный звук, похожий на мурлыканье гигантской кошки.

Кошки, здешние четвероногие, были вторым его открытием после чаек. Они бродили вокруг, ложились на ступени и мурлыкали, когда их гладили. Это были маленькие, полосатые, толстые, гладкошерстные звери солнечных цветов – рыжего и белого. Они ловили таких же гротескно маленьких насекомых. Пчелы, носившие мед, были покрыты коротенькой полосатой черно-белой шерстью.

Он первый раз видел кошек и радовался им, потому что вообще чему-то мог радоваться.

У каждого дома на треножниках стояли железные цветы, раскрывавшие лепестки в ясную погоду. Так же, как башни копили силу молний, эти цветы накапливали солнечный свет и отдавали его любому, кто хотел работать в мастерской или зажечь в темной комнате светящийся шар – такой шар был у каждого в доме.

Он не мог дать определения здешним высокородным: невозможно было определить, кланяться ли, убегать ли. Подумав, Чет решил не делать ничего. Ведь если тебя убивают десять раз подряд, ты окончательно забываешь, кому нужно кланяться.

«Удивительнейшая жизнь» – думал поэт и шел на крышу, слушать звук, отраженный от неба.

Чет каждый день смотрел, как прибывают в порт корабли, и слышал их песни.

Здесь, в прозрачной атмосфере солнечного шара, хрустального шара, пронизанного лучами, все корабли – пели.