таз. Вот и я, например. Затем следует штрудель с орехами, черешней, яблоками, творогом, маком, картошкой…

— Послушайте, не нужно все перечислять…

— А я и не буду все перечислять, это было бы слишком долго. Под конец Элек Шпиц, наборщик, которого вы поминать изволили и который чуточку того… — Г-н Фицек постучал указательным пальцем по лбу. — Так вот, этот самый Шпиц смотрит на меня, а видит-то он Антала Франка, потому что косит на оба глаза, — и вот, он снова заводит свое: «На третьем году войны венгерский рабочий получает в понедельник на обед бобовый суп и галушки; во вторник — мучную похлебку и картошку; в среду — картошку и капусту; в четверг — бобовый суп и галушки…»

— Да перестаньте же наконец! Я вас про Алконя спросил!

— Сейчас, сейчас. Маленечко терпенья, иначе, боюсь, все перепутаю. «В пятницу — тминный суп и фасоль; в субботу — мучную похлебку и паприкаш из картошки…» Это в «Непсаве» было написано. И под конец Элек Шпиц запевает: «Париж, Париж, господь с тобой, ты обманул меня!..» И так после каждой еды: и утром, и в обед, и вечером.

— А что же Алконь?

— Ах, да!.. Совсем запамятовал. Элек Шпиц поет про Париж, Алконь же начинает рассказывать, что ел на третьем году войны кайзер Вильгельм, когда ехал по Дунаю в покоренную Сербию. И он тоже три раза на дню рассказывает об этом. Я уж наизусть выучил бульон, балатонский судак, вырезка, морковь с зеленым горошком под сметаной. Шербет из клубники. Штирийская откормленная молодая курица. Салат и компот. Спаржа под бешамелью. Парфе. Сыр. Фрукты. Кофе. Пиво. «Кечкеметский фурминт» 1904 года. Эгерская «Бычья кровь» 1908 года. «Шлосс Йоханнисбергер» 1911 года. Токайское 1874 года. Урожая виноградников барона Майлата. Коньяк 1848 года. Ликеры… И император всю дорогу был в добром расположении духа. За обедом любовался берегами… И когда пароход причалил, заявил, что поездкой остался доволен и питание было превосходным. Потом пожал всем руки… После такого обеда и я бы всем руки пожал. Не изволите ли знать, что такое шербет, спаржа, парфе и бешамель? Алконя я уж спрашивал, да только он не знает. Но, — и Фицек подмигнул, — может, он просто скрывает: Алконь ведь знает все. Даже то, сколько венгерцев уехало в Америку перед войной, потому что им жить было не на что, и сколько их померло от чахотки.

— Оставим чахотку! Можете продиктовать меню? Итак, на третьем году войны… словом, он сказал, что кайзер Вильгельм…

— Да, да, кайзер Вильгельм…

Фицек диктовал. Следователь записывал. Аккуратно, на официальном бланке. Потом прочел свою запись вслух и подвинул Фицеку, чтобы он расписался.

— Только вы уж не извольте гневаться, коли я ошибся в чем. Такие чудные названия шербет, спаржа, парфе… Лучше всего будет, ежели проверите. Это меню было тоже напечатано в газете. Изволите знать, — в «Пешти Хирлап». Алконь рассказывал.

— Напечатано? Так что же вы сразу не сказали?

— А вы не изволили спрашивать.

Следователь позвонил. Пришел надзиратель, расписался на препроводительной и повел маленького сапожника в камеру.

…Оставшись один, следователь стал ходить взад и вперед по кабинету. Потом горько улыбнулся и, вдруг забыв, что он следователь, захохотал. Разорвал продиктованный Фицеком протокол-меню и снова принялся ходить взад и вперед. Подумал, подумал и решил, наконец, состряпать из всей этой сапожничье-портновской требухи группу во главе с Ференцем Фицеком. В худшем случае получат по три года, да и то условно. Но уж в армию-то их, «господ чумазых», заберут непременно. И правильно! В конце концов — война, и все должны защищать родину…

Эти официальные формулировки успокоили следователя. Больше он не сомневался. Посмотрел на стул, где сидел Фицек, покачал головой. Захохотал вдруг. И тогда, чтобы окончательно убедить себя в верности принятого решения, громко сказал стулу:

— Симпатичный человек!

В камере, как и обычно, соседи спросили Фицека:

— Ну, что там было?

Фицек присел на краешек кровати и сощурился. Потом, осененный внезапно какой-то мыслью, будто неожиданно постигши что-то, сказал:

— Он крикнул мне, чтобы я заткнул рот, Я разволновался, опупел совсем и заткнул рот рукой. Тут он как разорется: «Вы не понимаете, что «заткните рот» значит «замолчите»! Конечно, понимаю.

Фицек скинул башмак, размотал небрежно навернутые портянки и, зашевелив пальцами ног, уставился на них.

— Скажите, господин Алконь, а не пришьют мне за это еще новый параграф?

— За что?

— За то, что я рот заткнул?

4

— Есть же у них совесть, не могут же они осудить им в чем не повинного человека, — промолвила мать, отправляясь вместе с Мартоном на судебный процесс «Ференца Фицека и других».

Еще недавно и Мартон сказал бы то же самое. Но теперь (у них даже на адвоката не было денег) он только стиснул локоть матери и промолчал.

— А ты что ж, иначе думаешь?

Он шел, опустив голову, и видел, как из-под отороченной тесьмой длинной юбки матери то и дело выглядывают мужские башмаки на резинке.

— Ну, что вы! — пробормотал Мартон. — Верней сказать… Мама!.. Вы не надейтесь! Эти негодяи…

Но он не договорил. На память пришли трубы Армина Зденко: «1914», «1915», «1916».

Мартовское небо осыпало город реденьким дождем. Дождь шел лишь несколько мгновений крупными каплями, и асфальт стал похож на ситец в горошек.

…На третьем году войны проходило великое множество судебных процессов, так что протяженность фронта оказалась намного большей, чем можно было судить по донесениям генерала Хофера; он тянулся от Галиции до улицы Марко. Если бы стены суда были не такими флегматично толстыми, они уже лопнули бы от напряжения.

Даже усердные служители суда и те не могли указать, в каком зале будет слушаться «дело Ференца Фицека и других». Случалось, что конвоир, держа в руке препроводительную бумажку, вел арестанта в указанный зал заседаний, как вдруг его настигал приказ: «Назад!» Оказывалось, заседание отложено — будет и не в тот час, и не в тот день, и не в том зале.

…В коридорах сновали люди. Родственники и адвокаты ходили взад и вперед; конвоиры приводили и уводили арестантов. То и дело раздавалось: «Расступись», «Отойди!»

Г-жа Фицек искала мужа среди проходивших мимо арестантов с одинаково помятыми и одутловатыми лицами. Она смотрела на каждого с ужасом и жалела всех без разбора: «Несчастный!.. Ой, господи… Бедняга!»

Мартон носился как угорелый, искал нужный зал заседаний. Мать ждала его. От долгого стояния у нее затекли ноги.

— Пойдем в какой-нибудь зал, — предложил Мартон. — Сядем. А я через каждые полчаса буду выходить, пробегусь по коридорам, загляну во все