– Простите… – Елизавета резко встала и выскочила за дверь.

Майор пришел в себя лишь через несколько минут – когда ему в голову стукнула мысль, что девушка вышла неодетой, а ночью все-таки еще была минусовая температура. Схватив первое, что попалось под руку – свой пиджак – он быстро вышел на улицу.

Девушка стояла, прислонившись к стене домика, и, закрыв лицо ладонями, качалась вперед-назад словно маятник. Клевахин молча набросил ей на плечи одежку и увлек в помещение.

– Это ты меня должна простить, – сказал он, усаживая Лизавету возле камина, где уже пылал яркий огонь. – Я старый мент, неотесанный чурбан… голова садовая. Извини, не умею красиво говорить… Я к тебе… тоже неравнодушен… Честное слово! Но я не знаю, что мне делать и как поступить. Все летит под откос и трудно сказать, что будет со мной завтра. А я ведь далеко не мальчик и лазурным мечтаниям уже не подвержен.

– Я тоже не знаю, что случиться со мной, когда мы расстанемся, – тихо молвила Лизавета. – Меня уже и так приговорили… вы знаете. И вот теперь… никаких надежд… – Она прикусила нижнюю губу, чтобы снова не расплакаться.

– Ты не права. Я останусь с тобой до конца, – сурово сказал майор. – Каким бы он ни был. А что касается… – Он запнулся. – Что касается наших личных отношений, то давай дождемся лучших времен. Я просто не имею морального права обмануть тебя в чем либо.

– Господи, какая я дура! – Лизавета покаянно опустила голову. – Я понимаю… все верно… Простите.

– Мне не за что тебя прощать, – ответил Клевахин, весь во власти охватившей его нежности. – Ты такая… Ты не знаешь, какая ты…

Он неожиданно для себя привлек ее к груди и поцеловал в макушку. Девушка встрепенулась и резко подняла голову. Их губы встретились, и бедный майор, мгновенно потерявший способность здраво мыслить, с давно забытым трепетом ощутил их упругую свежесть, почему-то пахнущую хлебом…

Остаток ночи Клевахин провел как бдительный страж. Он сидел у камина, курил и смотрел на умиротворенное лицо спящей Елизаветы. Впервые за многие годы майор был по настоящему счастлив…

Клевахин торопился. Он уже опаздывал на добрых полчаса, а до управления было еще десять минут ходу.

– Николай Иванович! – окликнул кто-то майора, когда он переходил улицу.

Клевахин взглянул на голос и увидел высунувшегося из окна своей машины Атарбекова. Следователь приветливо улыбался и махал рукой:

– Садитесь, подвезу!

– Спасибо, я дойду. Уже не далеко, – сдержанно ответил майор.

– Есть разговор, Николай Иванович, – продолжая скалить зубы, сказал Атарбеков. – На пару минут.

Клевахин, сумрачно кивнув, с неохотой нырнул в салон БМВ, встретивший его мягкой кожей удобного сидения и стереомузыкой.

– Нужно где-то припарковаться… – Следователь повернул за угол и остановился возле продуктового ларька.

– Извините, но я спешу, – угрюмо буркнул майор.

– Сошлетесь на меня, – парировал Атарбеков. – Нам нужно обсудить один очень важный вопрос.

– А не лучше ли это сделать в моем кабинете?

– Думаю, что нет. Лишние уши нам ни к чему.

– Даже так? – насторожился Клевахин.

– Не буду ходить вокруг да около, спрошу прямо: куда вы спрятали девушку, Николай Иванович?

Этого вопроса майор не ожидал. Пытаясь сохранять невозмутимость, он молча смотрел на следователя, лихорадочно соображая как ему себя вести. Атарбеков был очень даже не глуп, и раз он так спросил, значит обладал достаточно достоверной информацией. Неужто Берендеев ему все выложил? Конечно, капитан должен был знакомить следователя со своими наработками, но ведь он видел явное нежелание Клевахина разговаривать на эту тему. А потому, по идее, просто не имел морального права "сдать" коллегу со всеми потрохами. Тем более, что майору показалось при их последней встрече, что они нашли взаимопонимание.

– О чем вы, Темирхан Даудович? – наконец осторожно спросил Клевахин.

– Ну не стоит прикидываться лохом, товарищ майор… ("Волк тамбовский тебе товарищ!" – неожиданно вскипело в мозгах опера.) – Я говорю о Елизавете Атановой, которую вы где-то прячете, – между тем продолжал Атарбеков. – Мне ли вам говорить, что она является очень важным свидетелем в "кладбищенском" деле. Я просто обязан ее допросить. Не так ли?

– Мне это имя ничего не говорит, – упрямо стоял на своем Клевахин. – Вас явно кто-то дезинформировал, – майор этой фразой хотел проверить свое предположение насчет Берендеева.

– По поводу дезинформации следствия – между прочим, с вашей стороны – разговор особый. Но коль уж вы затронули эту тему, то я вас "просвещу", чтобы вы не считали меня круглым идиотом.

К сожалению, в "кладбищенском" деле нормального сотрудничества у нас не получилось. Уж не знаю почему. Я разыскал Усольцева – это раз. Продолжать? Хорошо. Далее, протокол допроса Ватагина – липа.

Почему я так считаю? А потому, что я нашел охранника Кирюхина, некоего Гольцова, которого его дед, небезызвестный вам Андрон, услал от греха подальше – к черту на кулички. И между прочим, с вашей подачи. Он практически слово в слово подтвердил показания Ваты и рассказал, что вы его уже допрашивали. Ловкая рокировка – и протокол допроса Гольцова с легкой руки опера Клевахина превратился в показания ныне покойного Ватагина. Который теперь не может ни подтвердить их, ни опровергнуть.

Гениальный ход. Но зачем? Вы мне не доверяете? Почему?

Крыть железные факты было нечем и майор ответил:

– Мне не хотелось вас подставлять. Все дело в Джангирове и его покровителях. Вы сами говорили: идти против них, это все равно что добровольно лечь под танк. А он фигурирует в моих разработках как одно из главных действующих лиц "кладбищенского" дела. Только, пожалуйста, не нужно этого отрицать! Это все к тому, чтобы, как вы выразились, я не считал вас круглым идиотом. Отнюдь. Все-то вы хорошо знаете, все вам понятно. Главное заключается в следующем: это не я вас дезинформирую, а вы уводите расследование в другую сторону. Я даже не буду спрашивать по какой причине. Как говорится, козе ясно. Но я профессионал и к счастью – или к сожалению – не покупаюсь. Это моя работа, мой долг, который я просто обязан выполнять честно и добросовестно. А теперь возразите мне, если найдете убедительные доводы. – Голос Клевахина подрагивал от едва сдерживаемой ярости.

Джангиров даже изменился в лице. Не выдержав жесткого взгляда опера, он отвернулся, немного помолчал, и сказал:

– Я не буду сейчас опровергать прописные истины. Возможно, вы правы. Но жизнь всегда вносит в наши планы определенные коррективы. Я ведь всего-навсего живой человек со своими достоинствами и недостатками. И у меня, между прочим, есть семья… дети. Вы не предполагаете, что я по-иному не могу поступать? Мне просто не позволят. Или… ну, в общем, что там говорить…

– Вот поэтому оставьте меня в покое. Кстати, как вы знаете, я уже не имею никакого отношения к "кладбищенскому" делу, – эту фразу майор сказал с многозначительным нажимом. – Можете отнести ваши факты на счет моего раздолбайства и несерьезного отношения к работе. Пусть даже и с оргвыводами. Мне, если честно, уже на все наплевать. Потому что под чужую дудку я никогда не плясал и плясать не буду. А по иному – так, как это положено – мне работать не дадут. В общем, куда не кинь, везде клин.