Ты еси Бог. Получалось некое приближение, довольно приличное, хотя и лишенное однозначности, неизбежности исходного марсианского понятия. Майк одновременно произнес про себя английскую фразу и марсианское слово; ощущение гроканья усилилось. Он начал делать это снова и снова, словно ученик, повторяющий, что драгоценность находится в лотосе, и ушел в нирвану.

Незадолго до полуночи Майк ускорил сердцебиение, начал дышать, мельком пробежался по телу – все ли в порядке, распрямился и сел. Тревоги и усталости как не бывало, их сменили ясность мыслей и легкая, ничем не замутненная радость; он видел впереди огромное количество дел – и был к ним готов.

Кроме того, Майк почувствовал чисто щенячью потребность в обществе, такую же сильную, как недавняя потребность в одиночестве и покое. Он вышел в коридор – и был несказанно рад наткнуться там на одного из братьев.

– Привет!

– О! Привет, Майк. Ты, смотрю, совсем как огурчик.

– Я чувствую себя отлично. А где все?

– Спят, где же еще. Бен и Стинки улетели, с час уже назад, ну и все расползлись по койкам.

– А-а… – разочарованно кивнул Майк; ему очень хотелось объяснить брату Махмуду свое новое гроканье.

– Да и мне бы тоже полагалось, только вот захотелось поесть. Ты-то, случаем, не голодный?

– Конечно. Я голодный.

– Еще бы, ты же не ужинал. Пошли, там в холодильнике осталась почти целая курица; пошарим, так и еще что-нибудь найдем.

Они спустились вниз и нагрузили поднос едой.

– Пошли наружу. Воздух сейчас – как парное молоко.

– Хорошая мысль, – согласился Майк.

– Так тепло, что купаться можно. Настоящее бабье лето. Подожди, я зажгу там свет.

– А не надо, – отмахнулся Майк. – Давай поднос мне.

Он видел в почти полной темноте. Джубал говорил, что это, наверное, из-за условий, в которых он вырос, и Майк грокал, что это правда, и грокал еще, что это не вся правда, – приемные отцы учили его видеть. Что касается ночи, сам он чувствовал бы себя вполне хорошо даже нагишом на вершине Эвереста, однако успел уже узнать, что земные братья плохо выдерживают изменения температуры и давления, и относился к этой слабости с сочувственным пониманием. Так что холода Майк не боялся, наоборот – ему не терпелось увидеть снег, собственными глазами убедиться, что – как пишут в книжках – каждый крохотный кристаллик воды жизни обладает собственной, неповторимой индивидуальностью, походить по этому белому пуху босиком, поваляться в нем…

Но пока что он вполне удовлетворялся теплой ночью и еще более теплым, приятным обществом брата по воде.

– О’кей, бери. А я ограничусь подводными лампами, света хватит, как-нибудь кусок мимо рта не пронесем.

– Хорошо.

Майк любил свет, пробивающийся сквозь зеленоватую воду, дробящийся в вечно изменчивом орнаменте ряби; он не назвал бы, подобно людям, такое освещение таинственным, но зато ощущал в нем красоту, добро.

Поев рядом с бассейном, братья по воде легли на траву и стали смотреть на звезды.

– А вон Марс. Как, Майк, я не ошибаюсь, это правда Марс? А может – Антарес?

– Марс.

– Майк? А что сейчас делается на Марсе?

Майк помедлил; бедность английского языка не позволяла ответить на такой – очень неопределенно поставленный – вопрос.

– На той стороне, что ближе к горизонту, – в Южном полушарии – сейчас весна. Растениям объясняют, как расти.

– Учат растения расти?

Майк снова помедлил.

– Ларри учит растения расти. Я ему помогал. Только мой народ – я хотел сказать: марсиане, – теперь я грокаю, что это вы – мой народ, – учит их совсем иначе. А в другом полушарии холодает, и нимф, тех из них, которые пережили лето, собирают в гнезда, чтобы оплодотворить и растить дальше. – Он слегка задумался. – Из людей, которые остались там, у экватора, один развоплотился, а остальные печальны.

– Да, по телевизору говорили.

Майк никаких телевизоров не видел, минуту назад он даже и не подозревал о смерти поселенца.

– Им не нужно быть печальными. Мистеру Букеру Т. У. Джонсу, пищевому технику первого разряда, совсем не грустно, Старики его взлелеяли.

– Ты его знал?

– Да. У него было свое лицо, темное и красивое. Но он тосковал по дому.

– Господи боже! Майк, а вот ты… ты никогда не тоскуешь по дому? По Марсу.

– Сперва тосковал. Мне все время было одиноко. – Майк перекатился со спины на бок и обнял ее. – А теперь мне не одиноко. И я грокаю, что мне никогда уже не будет одиноко.

– Майк, милый…

Они поцеловались – и не смогли друг от друга оторваться.

– Господи… – Голос брата по воде дрожал и срывался. – У меня голова кругом идет, чуть не сильнее, чем в первый раз.

– Брат, с тобой все в порядке?

– Да. Конечно же да. Поцелуй меня еще.

– Майк? – сказала она через долгое, космически долгое время. – Ты это, чтобы… я хотела спросить, так ты знаешь…

– Я знаю. Это чтобы взрастить близость. Теперь мы взращиваем близость.

– Я… я готова очень давно – да чего там, мы все готовы, но только… ладно, милый, ерунда, ты только повернись немного, я помогу.

И когда они сливались, сгрокивались все полнее и полнее, Майк сказал, негромко и торжествующе:

– Ты еси Бог.

Она ответила ему без слов. А затем, когда сгрокивание стало еще полнее и Майк почувствовал, что почти готов развоплотиться, ее голос вернул его назад:

– О-о!.. О-о! Ты еси Бог!

– Мы грокаем Бога.

25

На Марсе люди сооружали герметичные купола для следующей (на этот раз в ней будут и женщины) партии колонистов. Благодаря помощи марсиан работы заметно опережали график. Часть сэкономленного времени была потрачена на предварительные изыскания по долгосрочному проекту: чтобы сделать Марс более пригодным для жизни будущих поколений людей, предполагалось высвободить в его атмосферу часть кислорода, химически связанного в песке.

Этим работам Старики не помогали – но и не мешали; время еще не созрело. Их медитации приближались к критической (очень для данного случая слабое слово) точке, которая определит форму и пути развития марсианского искусства на многие тысячелетия вперед. На Земле проходили выборы; некий очень авангардный поэт издал – очень малым тиражом – сборник стихов, состоявших из знаков препинания, разделенных большими пробелами; рецензент журнала «Тайм» предложил издавать таким образом стенограммы заседаний Ассамблеи Федерации. Поэта пригласили выступить с лекцией в Чикагском университете, что он и сделал, облаченный в парадный фрак, но без штанов и босиком.