— Аспасия! Аспасия! Это я — Сократ! Встань, Аспасия! Ты лежишь на сыром песке, ты простудишься.

Сократ взял Аспасию под локти и помог ей подняться, утёр ей лицо рукавом своего плаща, приобнял за плечи и повёл к камням, где бы она могла присесть.

— А мальчики? Где мальчики? — спросила Аспасия, вертя головой и обливаясь слезами.

— Да вон же, — ответил Сократ, указав на повозки, громыхавшие колёсами по дороге в сопровождении скифов, которые шагали по сторонам, обнажив мечи.

Повозок было три, а скифов — человек тридцать. Так конвоировали только очень опасных преступников, насильников и убийц. А эти всего лишь не смогли оказать помощь тонущим из-за сильной бури...

— Я не узнал бы тебя, — сказал Аспасии Сократ, усадив её на камень и сам присев рядом. — Столько лет прошло. За это время я износил уже три плаща...

— Пойдём за ними, пойдём за мальчиками, — рванулась было Аспасия, но Сократ удержал её.

— Не надо, — сказал он. — Смотри, повозки движутся быстро, скифы бегут за ними. Нам же не угнаться. Ты ещё увидишь сына, суд будет нескорый, да и приговор, надеюсь, не очень суровый.

— Им сохранят жизнь?

— Не знаю, всем ли.

— А сыну моему, а сыну? — вцепилась в грудь Сократу Аспасия.

Философ разжал её пальцы, отвёл от груди руки, сказал:

— Конечно, несчастье. Будем надеяться. Соберись с силами. Призови на помощь разум — прежде тебе это удавалось.

Она была всё ещё хороша собой, и только горе исказило её лицо, обескровило и стянуло морщинками на лбу и на щеках у губ. Отступит горе — и сойдёт с лица его маска, тогда Аспасия станет почти прежней, хотя годы, конечно, уже наложили на неё печать: и седину уже не скрыть, и в глазах нет прежнего огня, и губы изменили очертание, в них больше скорби, чем силы, и шея уже не прежняя, не точёная из слоновой кости, которой так восхищался Фидий. Постаревшая богиня, но всё же богиня.

Они вышли из Пирея и медленно побрели вдоль прибрежной крепостной Длинной стены, не по дороге, а по тропе, чтобы им не досаждали встречные и настигающие, которых на пирейской дороге всегда много.

— Значит, конец всему, — сказала Аспасия, когда они в очередной раз присели отдохнуть. — Ты меня встретил в начале моей афинской жизни, теперь вот, надо думать, в конце. Встретил и проводил. Это знак. Никто ведь не подошёл ко мне, только ты.

— Когда б я не подошёл, то подошёл бы кто-нибудь другой, наверное. Просто я оказался первым. Не думай ни о каких знаках. Суеверие — глупость, ты это знаешь. Лучше расскажи, как ты все эти годы жила.

— Так и жила, — ответила Аспасия, поднимаясь. — Пойдём. Так и жила. Старалась. Вот Лисикл, говорят, неплохой оратор. Моя работа.

— Могла бы выбрать кого-нибудь получше. Кстати, он был среди встречавших «Саламинию». Не мог не узнать тебя, но не подошёл.

— Я знаю, я видела его. Обиделся на меня. Ведь я всё-таки прогнала его. Мне приходилось писать за него речи, но он не мог запомнить даже того, что я для него писала, всё перевирал, всё портил. Утомил меня. И я его прогнала. А тут и сын подрос... Скажи, Сократ, что с ним будет? — подняла глаза Аспасия. — Ты ведь хорошо знаешь законы.

— Законы? Это при Перикле можно было говорить о законах. Тогда даже Экклесия не могла нарушить свой закон. Теперь же власть приобрели демагоги. Калликсен и Клеон обращаются с законами так, будто это приблудные щенки: хотят — ласкают их, хотят — пинают... Но, может быть, это и лучше. Увидим. Кстати, могу похвастаться: я избран по жребию членом Афинского Совета от филы Антиохиды, к которой принадлежит наш дем Алопеки. Завтра я буду председательствовать на заседании Совета — подошла моя очередь. Завтра же Совет будет рассматривать дело стратегов, и, значит, дело твоего сына... Он не похож на Перикла, он похож на тебя — такой красавец.

— И на Перикла тоже похож. — Подобие улыбки скользнуло по губам Аспасии. — И ты будешь эпистатом, будешь председательствовать на Совете? — спросила она с отчаянной надеждой в голосе. — Что это значит, Сократ? Ты сможешь помочь моему мальчику? Говори же, говори! — стала она дёргать Сократа за плечо, видя, что тот медлит с ответом. — Отвечай! Какова власть эпистата?

— Ничтожная, — ответил Сократ. — Совет рассмотрит лишь то, как и кто вынесет решение по делу стратегов. Ясно, что это не будет поручено суду — ведь обвинение стратегам предъявлено не частным лицом, а от имени государства. Значит, решение по этому делу примет Экклесия. Экклесия будет судить, и Экклесия вынесет приговор.

— Это плохо? — тихо спросила Аспасия.

— Да, это плохо. Это стадо баранов пойдёт за любым козлом-демагогом. Ораторов много. Всех не купишь, а выдающегося среди них нет ни одного. Перикла среди них нет. И твой Лисикл бездарен, как и все.

— Что же делать, Сократ?

— Я постараюсь, чтобы Совет предложил Экклесии судить стратегов по одиночке, не всех сразу. Тогда есть надежда, что Экклесия вспомнит прежние заслуги каждого из шести, заслуги их отцов перед Афинами, прежнюю любовь свою к ним и простит кого-нибудь из обвиняемых, найдёт для него оправдание. Есть известная псефизма Каннона, по которой дело каждого обвиняемого даже на Экклесии должно разбираться отдельно. Но я уже сказал, как теперь относится к прежним законам Экклесия. И всё же я надеюсь, что она поступит так, как предложит Совет, на котором завтра я буду председательствовать.

— О боги, сохраните Сократу жизнь до завтрашнего дня, — взмолилась Аспасия, опустившись на колени и оборотившись лицом к солнцу. — И пусть он убедит Совет не судить моего сына Перикла одновременно со всеми.

— Не надо, — сказал Сократ, садясь рядом с Аспасией. — Ты ведь сама недавно сказала: богов либо нет, либо они бездушны.

— Да, я так сказала, чтобы задеть их за живое, отвлечь от бесконечных пиров и развлечений. Ах, им нет дела до нас. Уже давно... У тебя большой живот, — вдруг переменила тему разговора Аспасия, — ты много ешь? Ты стал богатым?

— Конечно, — засмеялся Сократ. — Я ем много бобов, а сплю на голой доске... Нет, Аспасия, — вздохнул он. — Я живу в прежнем доме, у меня сварливая жена и двое детей, а денег не прибавилось.

— Почему же? Я слышала, что у тебя много учеников. Они тебе не платят?

— Это не ученики, а лишь собеседники. Добровольные. Без них мне было бы скучно, а с ними я скитаюсь по пирам.

— Тебя ещё не судили, жалоб на тебя и доносов не было?

— Почему ты об этом спрашиваешь?

— Уж больно много строчат о тебе поэты, и до меня кое-что доходит. Аристофан, например, я это сама читала, в своей комедии «Облака» говорит, будто ты отрицаешь всех богов Олимпа, вместо этого обожествляешь облака, проповедуешь тончайшую чепуху и вообще являешься философом-шарлатаном. Я даже запомнила его стихи про тебя, где ты, сидя в корзине, изрекаешь: «Эти ходячие по небу облака — могучие богини для лентяев: мы им обязаны даром суждения, способностями к диалектике, умом, искусством морочить других, болтать, спать и умением сбивать с толку противника». В «Птицах» он называет тебя неумытым Сократом. Да и Каллий много старается в этом же духе, и Телеклид, и Эвполид. И только один Амейпсий написал о тебе хорошие слова: «Мой Сократ, ты лучший в узком кругу, но непригодный к массовым действиям, также и ты, страдалец и герой, среди нас». А все прочие говорят плохо, словно свидетельствуют на суде против тебя. Потому я и спросила про суд.