к этому вопросу, отмечала негативные последствия «коммерциализации публичного пространства», к чему мы ещё вернёмся.

Какой вообще потенциал у публичных интимностей? Фраза звучит как оксюморон: сегодня в языке интимность это всё, что противоположно публичности. Всегда ли так было и долго ли ещё так будет? Может быть, людям стоит поучиться «у природы», к чему часто призывают традиционалисты? Биолог Марк Бекофф в книге Pleasurable Kingdom[301] рассказывает о том, насколько публичны удовольствия животных, в том числе сексуальные и эротические, и как открыто они демонстрируют приятные чувства, которые испытывают, создавая свои звериные аффективные атмосферы. Оливия Лэнг в «Одиноком городе» рассказывает про причалы Челси в Нью-Йорке вдоль реки Гудзон, заброшенные в 60-х. Три из них почти целиком уничтожило пожарами, в остальных поселились бездомные и — квир-люди: в основном гомосексуалы, в том числе темнокожие, но и, как показано в культовой документалке Paris Is Burning, транс-персоны и лесбиянки. Лэнг цитирует автобиографию писателя-фантаста Сэмюэла Дилэни, который проводил ночи в этом портовом районе, в «пространстве либидинальной насыщенности, какую невозможно описать тому, кто не познал ее сам. Уж сколько режиссеров-порнографов, и гомо-, и гетеросексуалов, пыталось изобразить что-то подобное, — и никому не удалось, потому что они пытались показать нечто буйное, самозабвенное, за пределами владения собою, тогда как на самом деле ситуация с тридцатью, пятьюдесятью, сотней совершенно незнакомых друг другу людей чрезвычайно упорядочена, очень общественна, внимательна, безмолвна и укоренена в своего рода заботе, если не общинности». На развалинах корабельной индустрии поселились те, в чьи кафе и бары вламывались менты, арестовывали, избивали, чьи балы срывали, чьи семьи по выбору разлучали. Дилэни ещё пишет про Таймс-сквер 70-х и 80-х, особенно порно-кинотеатры и порно-театры, которые там были рядом, в которые он ходил заниматься сексом с незнакомыми, которые стали важной частью его интимного горизонта. В 90-е и Таймс-сквер, и причалы вдоль Гудзона реновировали, но остались свидетельства и архивы. И вот я смотрю на эти фото Стэнли Стеллара, Леонарда Финка, Шелли Секкомб и других, — где голые и одетые мужчины вперемешку лежат на причале, загорают, общаются, целуются, как парень в кедах и джоках пролазит через дыру в стене, а над ним надпись The Police are our Enemies, как прямо у изумрудной воды на железном настиле один парень дрочит другому, как десятки парней и девушек гуляют по гигантскому низкому цеху, — и у меня странная тоска по истории. Сейчас я живу в Петербурге, здесь есть такое место Севкабель Порт — комплекс зданий бывшего кабельного завода прямо у воды, на берегу гавани Васильевского острова. И я мечтательно думаю: вот каким на самом деле должно быть это место; а потом вспоминаю, что буквально в июле 2021 именно с территории Севкабеля двое охранников, угрожая убийством, выгнали двух парней, которые обнимали друг друга, — якобы потому, что на них «пожаловались».

Итак, квирам и женщинам говорят: идите из города домой и делайте что хотите, только нам не показывайте; между тем для женщин дом опасней улицы, а у многих квиров его просто нет — метафорически или буквально; причалы Челси приютили много бездомных квиров. Тем не менее дом — одна из самых символически заряженных единиц в городе и не только. Дом — герой и место действия тысяч фильмов и книг; сегодня дом накачан таким значением, что я даже не рискну подробно его касаться. Обычно идея дома увязывается с идеей семьи, наслаждающейся приватностью за закрытыми дверьми, но так было не всегда. Дэвид Винсент в книге Privacy: A Short History[302] предлагает среди прочего один важный инсайт; он пишет, что в густонаселённых городах Европы позднего Средневековья фактически невозможно было обнаружить субъекта, считающегося идеальным сегодня: изолированного, самодостаточного гражданина, который охраняет свой личный архив от вторжения или кражи любым внешним агентом. Ещё в 14–16 вв. нельзя было провести чёткую границу между домохозяйством (как ассамбляжем индивидов под одной крышей) и семьёй (как групповым со-проживающим телом, объединённым родством): все делили жизнь со всеми — родители, дети, бабушки, служанки, коллеги и странники. Даже в середине 19 века в Англии больше половины домохозяйств заключали под одной крышей, кроме кровных родственников, как минимум ещё одного человека: дальнего родственника, помощника, квартиранта, подмастерье или путешественника, — кого-то, кто так или иначе вносил вклад в экономику распылённой семьи. Это не значит, что в Средние Века под одной крышей жила куча незнакомцев: скорее, пишет Винсент, речь шла о разных уровнях близости, которые всё время переопределялись и реконструировались. А в чём инсайт: Винсент пишет, что неправильно думать, будто в этих условиях люди вообще не имели физической и другой приватности; это предположение исходит из современного убеждения, что приватность — индивидуальна и абсолютна; но приватность Средневековья и ранней модерности — общественная и относительная. Так, например, чтобы скрыть какой-то разговор, для горожан 14 века было логичным выйти из дома на улицу.

Дальше в книге Винсент прослеживает, как менялось в Европе понятие о приватности от коммунальной к автономной: через укрепление частнособственнических отношений, через молитву, увеличение эпистолярной грамотности, письма и городскую почту, которая сделала возможными виртуальные адюльтеры, затем через появление личных автомобилей и, конечно, изменения, которые происходили с домом. Совсем массовым это движение «за доступное жильё с забором» стало в середине 20 века, Винсент цитирует одно из исследований городской жизни Англии 50-х, в котором авторы приходят к выводу, что социальные отношения в упадке, новые приезжие теперь окружены незнакомцами, а не роднёй, а жизнь людей теперь «сосредоточена не на людях, а на домах». Винсент пишет, что эта домоцентричность — одно из ключевых изменений, случившихся в результате миграции; но это было не просто сужение персональных связей в городе, это было подменой людей материальными объектами: когда отношения больше не лицо-к-лицу, а окно-к-окну, тяга к уважению со стороны других начинает опосредоваться ценными объектами, которые человек демонстрирует и которыми окружает себя. Улучшая качество индивидуальных жизней рабочего класса, реформаторы, по мнению авторов исследования, уничтожали культуру взаимности, которая до этого обеспечивала драйв к социальной справедливости. Ханна Арендт в 1951-м в работе о тоталитаризме писала, что такая форма правления не просто уничтожает публичную сферу, но и частную жизнь тоже — атомизируя общество, подменяя его одиночеством, чувством непринадлежности к миру вообще, бесконечной тоской по коммунитарности, которую производит мёртвый город. Изабель Лори, как и многие другие теоретики, описывая сегодняшнюю прекарность, говорит об общем чувстве отсутствия дома как состоянии современного человека.

Исчезновение посторонних из дома позволило парам начать активнее инвестировать в любовные и романтические отношения. Раньше, как сообщал