— Понятно… — кивнула Надя. — Нас не пугает.

— Я должен предъявить свои полномочия… — достал из ящика письменного стола плотный листок со штампом в правом верхнем углу: «Главнокомандующий Русской армией и Глава Российского Обще-Воинского союза. Белград, 25 января 1925 года». И текст: «Настоящим удостоверяется, что генерал-майор Коммель Владимир Иванович лично мне известен и наделен полномочиями для борьбы с узурпатором. Все подлежащие чины армии и Союза обязаны беспрекословно выполнять распоряжения подателя сего. Генерал Врангель».

— Слушаюсь, — наклонил голову Алексей. Господи, неужели все вернулось? Пусть и без огласки — да ведь и раньше особой-то огласки не было. — Что мы должны делать?

— Вот ваши новые документы. Отныне вы — супруги Кузьмины, Леонид Петрович и Марфа Сергеевна. Родом вы из Смоленской губернии — впрочем, легенда позже. Сейчас освойтесь с новыми именами. Ваша квартира на Пристани[16], оплачена за год вперед. Завтра явитесь в управление дороги[17], вас там ждут. Тех, кто вас сюда направил — не искать. Мы найдем вас сами. Переезжайте сегодня же, — и протянул машинописный адрес.

Перебрались в тот же вечер, квартира оказалась двухкомнатная, с мебелью и славным видом из окна на реку Сунгари. Алексей и остался у этого окна до полной темноты; чай пить отказался, лег и отвернулся к стене. Надя прислушивалась к неровному дыханию, поняла: не спит. Спросила участливо:

— Что мучаешься? Вроде бы все хорошо теперь?

— Ты так думаешь? — поднялся рывком и, кажется, очень обрадовался, что можно поделиться сомнениями. — Ты догадываешься, что нам предстоит делать?

— Конечно. Шпионская работа против Советов.

— И ты так спокойно об этом говоришь?

— Алексей, что происходит? Что за истеричный тон, страх, наконец? Тебя никто не тянул за язык. Мог бы отказаться.

— И влачить жалкое существование до конца дней? Ты не понимаешь, о чем говоришь!

— Ну почему такое уж «жалкое»? Твои друзья давно уже владеют таксомоторными парками, магазинами, даже фабрикант один есть. Бывший унтер-офицер Степкин торгует обувью, я учу его дочь Ирочку сольфеджио. — Взглянула, и стало не по себе. Лицо у мужа сделалось белым, сразу пошел пятнами, хватал ртом воздух — было такое впечатление, сейчас умрет. Испугалась: — Алешечка, милый, бог с тобою, я просто дура, ты не знал? Ну вот, теперь будешь знать, не сердись, прошу тебя!

Милая, добрая Надя… Ну какая, даже самая лучшая в мире жена, удержится другой раз от беспощадных упреков — нежных вроде бы, завуалированных, и оттого — еще более ранящих.

— Не умею я… — сказал грустно… — Магазины заводить, шоколадом торговать… Не награбил первоначального капитала. Что до авто…

— Не надо, милый, я дура, я прошу прощения, понимаешь?

— Как представлю себе, что тысячу раз на день надобно снять и надеть фуражку и: «Не угодно ли будет-с? Извините-с?» Мрак… Ты думаешь, почему я согласился, почему жизнь твою решился подставить? Да потому только, что бросишь ты меня через месяц, ну два, а это — смерть. Думаю: вместе, может, и не пропадем. У меня все же опыт…

— Прости меня… — заплакала, разрыдалась, повисла на шее, прижалась к груди — как когда-то, в лучшие дни…

В управлении без задержки принял юркий инспектор по кадрам с красным флажком на лацкане.

— Замечательно, — приговаривал, — превосходно, мы давно нуждаемся в супружеской паре для проводной работы…

— Простите… — перебил Дебольцов. — Вы имеете в виду караваны?

Рассмеялся беззлобно:

— Леонид Петрович, дело для вас и вашей супруги новое, конечно, хлопотное, но небезынтересное, поверьте. Когда последний раз на родине быть изволили? Ну то-то…

Оформление заняло полчаса времени: заполнили несложные анкеты (данные — из письма, которое получили утром по почте. Родились оба в деревне Аксюпино бывшей Смоленской губернии, ныне области, из крестьян, угнаны белыми из Омска, где работали на железнодорожном пакгаузе разнорабочими). Просто все… Алексея развеселила надпись сверху: «По прочтении — сжечь». Смеялся, но исполнил.

— Когда выходить? — вспомнила Надя заводской идиом.

Покровительственно кивнул:

— А с завтрашнего. Месяцок освоитесь до границы, а там — разрешение у советских выправим — и в дальний путь. Сам мечтаю…

Впервые за пять лет спокойно пили вечерний чай на новой квартире и обсуждали предстоящую работу.

— Ну, здесь — все ясно, — говорил Дебольцов, вкусно, по-простонародному прихлебывая из чашки. Посмотрел усмешливо: — И ты тоже — привыкай, Марфа Сергеевна, матушка…

— Где же не ясно? — с хлюпаньем втянула Надя. — Пошто?

— А по то, что до границы тыщу верст как-нибудь сдюжим, притремся, значит… Я к тому, что посля границы — вот где ощуп выйдет, а?

Надя восхищенно захлопала в ладони:

— Ты как Пров Садовский, ей-богу! Истинное дарование пропало!

— Надобно говорить так: ты, ро́дный, на манер Петрушки базарного выходишь, умилилась я! Н-да… — протянул, перестав улыбаться. — На той стороне самодеятельности не поверят. Там и Садовскому кисло выйдет, если что… А заботит меня, женушка, Марфа, значит, совсем друго́, другое, значит: чего от нас с тобой Петру Николаевичу, барону, то ись, Врангелю, — надобно на самом деле? На красной стороне?

Но — ничего мало-мальски достоверного не предположили.

Обещанный в управлении дороги «месяцок» прошел быстро, в рейс успели сходить всего четыре раза. Вызвал инспектор, тот же, юркий, с флажком родной советвласти на лацкане, улыбаясь во весь рот, спросил:

— Ну? Как оно, ничего?

— Дак… — почесал в затылке Алексей. — Оно ничего и есть. Японец едет — чисто, хорошо, внимания требует, вежлив. Китаец эслив… Ну, тот попроще будет. Знатных али каких сурьезных — не видал. Так, лопочут: «Капитана, чаядавая», «Капитана, сортира заперта, ребенка обкакалась», ну и тому подобное.

— А наши, русские?

— Опять же, смотря кто, — вмешалась Надя. — Служащие — те горластые, требовательные, но — свои. Чтут труд рабочего человека. А вот бывшие всякие, господа, одним словом, — те презирают.