доволен. Ня потому, что мне кто-то с верхом отсыпал, а потому, что я сам, окружение и родители мои добро несли. И добро родителей на мне сказывается. – Пал Палыч снова заглянул в холодильник и достал нарезанное на блюдце сало и тарелку с несколькими кусками жареной рыбы. – Вот этот ветврач, нынешний, который уж на пенсии… Студентом пришёл, потом стал главным – главный ветврач в районе. А батька до него был и потом при нём… Какой он, батька, ветврач – ветсанитар по образованию. Хвост подержать, за рога да за копыта, если по-человечески… А он и роды принять у скотины, и рубец у коровы проколоть при вздутии, спустить газы – всё делал, никому ня отказывал. Так я недавно при встрече сказал ему, ветврачу, мол, Валерий Павлович, мне домики на пасеку должны привезть, может, ня хватит денег, тысяч пять – подстраховали б вы меня в долг. А он говорит: «Пашуня, в деревне – никому. А тябе – скажи, сколько надо, столько дам». Деньги мне так и ня понадобились, но как приятно было… Он сказал: «Пока батьку твоего помню, пока мамку помню – никому в деревне ня дам, а тябе – только скажи». – Пал Палыч поставил на стол рюмки. – Я к тому это, что всё отцовское таким путём и мне идёт. Понимаете? Значит, и я должен это всё, доброту эту, нести, чтобы и на моих детях, а ещё лучше чтобы и на внукáх сказалось. А доброту делать – талант нужен и мозги. Разве ня правда?

Пётр Алексеевич не успел ответить – в прихожей послышался стук в дверь, скрип петель и шарканье утомлённых ног. Вскоре в кухне показалась голова и куриная шея деда Ильи.

– Что? Приходил? – дёрнул бритым подбородком Пал Палыч.

– Не было. – Илья Иванович достал из пакета белую банку и направился к столу. – Все домики целы.

– И ня придёт больше, – заверил Пал Палыч.

– Известное дело. – старик поскрёб на щеке седую щетину. – Уговорил ты его, проклятого…

Пётр Алексеевич втиснулся в паузу и поздоровался с гостем.

– И вам здравствовать. Вот, Павлуша. – Пасечник поставил на стол банку с домашней сметаной. Сметана здешняя была Петру Алексеевичу знакома – она схватывалась до такой густоты, что её можно было кусать. – Я-то без коровы, а свояченица держит. Взял для котишки, что ты в мяшке таскал. С нашей благодарностью.

– Ещё чего! – взмахнул руками Пал Палыч. – Он и так у Нины второй год на постое.

И тут, как по сговору, на кухню, осторожно ступая мягкими лапами, зашёл палевый, с драным ухом, кот, вероятно тайком проскользнувший в дом между ног деда Ильи. Кот уставился круглыми глазами на банку, столбом поднял хвост и, приоткрыв пасть, изрёк протяжное междометие.

Пётр Алексеевич был застигнут врасплох. Чтобы собраться с мыслями, он перевёл оторопелый взгляд за окно: там по чёрной картофельной делянке, выбрасывая звёздчатые лапы, шагал домашний аист. Другой толмач, неброской серо-полосатой масти, сидел на почтительном расстоянии от голенастого здоровяка и, грациозно, как балерина, вытянув заднюю ногу, вылизывал на ней пыльную шёрстку. «Машинист башенного крана привык смотреть на птиц сверху вниз», – подумал Пётр Алексеевич, и эта мысль показалась ему спасительной.

15. Белая тень

Вчера Пётр Алексеевич славно пображничал с Цукатовым и Иванютой в трактире на Кузнечном. Давно они не купались в струях такой дружеской сердечности и не опрокидывали рюмочку под такой занятный разговор. Обошлось без мелких капризов Иванюты (хочу блины – вот такой длины), забавных в отдельности, но тяжёлых в охапке, и без цукатовской заносчивости (не дорог твой кирпич, дорог мой жемчуг), вынуждающей собеседника к ответным колкостям или напряженной сдержанности, вредным для безмятежного духа застолья. Да и сам Пётр Алексеевич не нудил – всё шло легко, вдохновенно, как в юности. Ощущение душевности не отравила даже поджидавшая дома отповедь Полины, полная старых обид и запальчивых упрёков: ничего не попишешь – пьянство и в самом деле здорово отвлекает от семейной жизни.

Профессор Цукатов рассказывал о необычайном случае везения из давних времён: однажды студентом он, волжский паренёк, приехавший в Ленинград ковать учёную карьеру, шёл по улице голодный и бедный, мечтая о скромном пирожке и чашке бульона – денег не было даже на такую чепуху. Ему запомнилось: вокруг – охристая симфония Садовой, а небесная лазурь над ней, чёрт дери, полна такой чистоты, что уже походит на сияющий звук, от которого слепнут глаза и закладывает уши. Кажется, стоял апрель. Как писал Гончаров, провинциал поначалу всегда объявляет войну тому, что есть в столице и чего нет в его Новогородищенске, – Цукатов выпадал из этого правила. Он сразу принял Ленинград со всем его холодным великолепием, мечтал овладеть поразительной техникой его убийственной вежливости и считал себя вполне счастливым: с первого раза он не поступил в университет, но проявил упорство – вернулся домой, год отработал на заводе, дававшем бронь от армии, усердно готовился – и в результате вторая попытка оказалась успешной. Что касается денег – их не было потому, что три дня назад он на остатки стипендии и тех средств, которые ежемесячно присылали родители, купил в комиссионке банджо. Страсть к извлечению гармоничных звуков была его вторым жизненным движителем, но в сравнении с тягой к науке – факультативным. В его комнате в общежитии уже составился небольшой музыкальный инструментарий: гитара, деревянная блокфлейта, альтовая продольная и вот теперь – банджо. Непросто вообразить себе звучание такого квартета. Уже второе утро он просыпался в этой комнате от голода, ехал в университет, в студенческой столовой брал бесплатный хлеб и жевал на лекциях, однако ни минуты не сожалел о покупке. В юности Цукатов был идеалистом и разносторонней личностью.

Итак, он шёл, в брюхе у него выли волки, и, глядя под ноги, он мечтал найти хотя бы двугривенный – по тем временам на пирожок с бульоном этого бы вполне хватило. И тут он увидел на асфальте червонец – подарок судьбы, превозмогавший его воображение. Вот так: молил о корке хлеба, а получил горшок каши. И даже больше. Собственно, всё.

«Журавлиный разбег и куриный полёт», – подумал Пётр Алексеевич и ошибся. А Иванюта сказал:

– Судьба ли это?

Разъяснений, однако, не последовало.

– Можно считать это явлением природы. Редким, вроде шаровой молнии. – Пётр Алексеевич ковырнул вилкой селёдку под шубой. – Просто оно ещё ждёт своего исследователя.

– Нет, – отверг предложение Иванюта. – Ты всё равно говоришь о чуде, только другими словами. Мы ведь любое стечение обстоятельств рассматриваем так: могло быть хуже, гораздо хуже,