тишине, прерываемой только скрипом разогнанных жестких дисков, щелчками мыши и кнопок клавиатуры. Ты думал: Пуньо и компьютеры; Золотой Чилло. А ведь это было только начало.

Вечерние разговоры

– Что дальше?

– Они убьют нас, они убьют нас всех.

– Заткнись, Рик!

– Сегодня я спросил у Седого.

– И что он сказал?

– Что посмотрим. У них есть инструкция ничего не говорить нам об этом.

– Потому что мы испугались бы. Я говорю вам, давайте убираться отсюда!

– Заткнись, Рик.

– Они привезли двух девочек. Я видел.

– Где они их держат?

– Что, на третьем этаже?

– Или в закрытом крыле?

– Зачем им столько детей?

– Нас как будто уже нет. У вас когда-нибудь были документы? Вас где-нибудь регистрировали, кроме полицейских картотек? У скольких из вас даже нет фамилии?

– Что ты имеешь в виду, Пуньо?

– Ты смотрел «Заводной апельсин»? В этой Школе нет никого, кого не полагалось бы отправить в колонию.

– А я вам говорю, это какие-то медицинские эксперименты. Из нас будут пересаживать мозги, сердца, печень…

– …для каких-то извращенных, чертовски богатых старикашек.

– Но это не частный бизнес!

– И зачем тогда это обучение? Это бессмысленно. Сегодня они заставили меня синхронно переводить на три языка. А потом дали смотреть охуенно скучный балет, я думал, что там усну.

– Малого снова взяли на тесты.

– Что, Малой, ты ничего не помнишь?

– Ты же знаешь, как это происходит. Они дают что-нибудь выпить, а потом ты просыпаешься через пару часов, как будто с Луны свалился.

– Здесь миллионы. Десятки миллионов. Вы видели оборудование. Это должно как-то для них окупиться.

– Фрэнк, кажется, грозил забастовкой.

– Как это?

– Что он перестанет учиться.

– Что он затеял?

– А я знаю?

– Ну и что ему ответили?

– Он не рассказывал. У него был разговор с Грудастой.

– Наверное, она его запугала.

– Сначала они говорили, что нас просто отошлют, если мы не будем учиться. Ну и правда, помните этих бунтовщиков? Они не едят, не пьют, ни слова из них не вытащить; их тоже вывозили. А что на тебе висит, Пуньо? Два убийства?

– Ага. Я говорю: у них тут на всех есть крючок. Даже если кто-то сбежит – что он будет делать? Может, это и тюрьма, но скажи мне, Джим, скажи мне, Хавьер: вы когда-нибудь жили так комфортно?

– Ты, Пуньо совсем больной! Видишь эти решетки? Видишь?!

– Отпусти его!

– Не гони пургу, чувак. Не говори, что сам бы не слинял, если б была возможность.

– Конечно, сбежал бы. Хотя… не знаю, может, и нет. Что, вам здесь так плохо?

– Дурак ты, Пуньо, глупый, как слепой петух.

– Бежать…

– …нужно всегда.

Тогда еще никто из вас не знал, что не только комната Хавьера, в которой вы собирались, но и каждая из комнат, коридор и туалеты – эти помещения, все до единого, плотно нашпигованы безостановочно записывающей аудио– и видеоаппаратурой, миниатюрной почти до абсурда. Не упустят эти камеры и микрофоны ни одного вашего слова, ни одного вашего жеста, гримасы на лице, незаметного движения. В безлюдном подвале Школы – о чем, подслушав, вы узнаете много-много позже – ненасытный суперкомпьютер собирает разбитые в цифровую пыль изображения с миллионов метров видеокассет.

Сейчас

А правда в том, что ему больше никогда не посмотреть в зеркало и не увидеть свое тело, даже заснятого на видео. Пуньо, мой дорогой, – сказала ему две недели назад Девка, – ты уже не человек. Тогда кто? Ты Пуньо. Пуньо. Помни. Образ тела замещен образом имени. Когда он думал «Пуньо» – а думал часто, ему велели так думать, чтобы он не забыл о себе, – от этого слова в нем развивался какой-то юный полубог, личинка титана. В имени была сила. Ему все объяснили. Такого, как ты, Пуньо, больше нет. Ты единственный. Да, да. Потом Фелисита Алонсо уже не могла смотреть на него без отвращения, но это было уже после операции на глазах, и его не ранило отсутствие выражения ее лица. Он наблюдал за ее костями, пищей, растворяющейся в ее желудке, циркуляцией окисленной и дезоксигенированной крови в ее организме. После его попытки самоубийства ей пришлось проводить с ним много времени, и именно тогда он начал слышать ее мысли. Пуньо верил в силу своего слуха, ведь он слышал всё – а значит, и ее мысли. Это невозможно, сказали ему, мысли невозможно услышать. Но он стоял на своем. Страх порождал в ее голове короткие и быстрые шуршащие звуки. Усталость ныла длинной, низкой дрожью насыщенного баса. Гнев стонал на высоких тонах, какофоническими рывками. Разочарование звучало слабым пульсом многоэхового барабана. Пуньо говорил им все это, но они не верили ему. Именно тогда они приняли решение выхолостить его от снов. От снов и мечты; то, что ему должно было присниться, уже снилось. Поэтому сейчас – находясь в сознании, хотя и будучи отрезанным от мира и втянутым мертвым балластом памяти в прошлое, – он одновременно видит свой единственно возможный сон – обман телепатии. Я имею, я владею, я украл их мысли, – говорит он себе, запертый в тюрьме своего тела. Я. Имею. Украл. Гроза стихает, кортеж ускоряется, машины скользят по мокрому асфальту, а тело Пуньо больше не подпрыгивает так на носилках. Фелисите реже приходится прикасаться к его отвратительной коже, к этому полуорганическому продукту, состоящему из множества искусственно спроектированных и выращенных симбионтов, цвет которого напоминает древнюю скульптуру, текстура – грибовидный нарост, а запах (который Пуньо, конечно, не чувствует, поскольку лишен обоняния) – старый крематорий, работающий во влажной жаре. Под этой кожей – это видно – мышцы, которые у Пуньо расположены не так, как должны располагаться мышцы ребенка. На ощупь они как камень. Роговые наросты на безволосом черепе тоже для чего-то служат, была какая-то цель их пересадить, но охраннику они кажутся просто непристойной мерзостью. Особенно в сочетании с птичьими, хищными когтями на пальцах рук и ног и ужасно деформированными ногами. Охранник читает книгу, чтобы держать взгляд подальше от Пуньо. Однако он проигрывает этот поединок. У него есть сын в том же возрасте, и это карикатурное уродство известного ему лишь по кодовому слову ребенка непроизвольно вызывает у мужчины болезненные ассоциации. У Фелиситы Алонсо же лицо подобно посмертной маске. Ее отвращение иного рода. Ей приходилось каждый раз убеждать Пуньо, что все это пойдет ему на пользу. Все будет хорошо, говорила она, и он знал, что она лжет, но ему хотелось слышать эту ложь, много лжи, звучащей часто, убедительно, с напором. Все будет хорошо. А добро