И чтобы вы знали, я напишу! – Дорога извивается, то спускается, то поднимается. Скорая помощь едет намного медленнее, и ее несильно трясет. Тело Пуньо покачивается на носилках; Фелисита Алонсо машинально поправляет оплетающую его паутину щупалец аппаратуры, свисающую с потолка. Дождь прекратился, гроза прошла, приближается рассвет. Но между тем ночь еще продолжается, безлунная ночь, и здесь, посреди дикой глуши, под кронами древних деревьев, царит почти абсолютная тьма. Свет автомобильных фар упорно пробивается сквозь плотную материю мрака. Рации водителей трещат в непрерывных диалогах: только один из них когда-то проезжал по этой дороге. Движение еще больше замедляется, потому что они приближаются к первому контрольному пункту. Военные пропускают их без лишних формальностей. Но по ту сторону дорога еще хуже, нельзя ехать быстрее, трудно даже сохранять прежнюю скорость. Охранник, бросив в воздух несколько, казалось бы, ничего не значащих замечаний, впервые заговорил с Фелиситой Алонсо: – Проблемы? – Нет, – отрезала она. Второй контрольный пункт. Высокий забор, выступающий металлическим каркасом из лесных дебрей. Сержант с прибором ночного видения на глазах заглядывает внутрь машины скорой помощи, и заполнявший автомобиль клинически чистый воздух тут же оказывается вытеснен влажной ароматной смесью растительных газов жизни и смерти. Пуньо и ее не чувствует. Четверть часа спустя, когда кортеж съезжает под землю, в темную пасть раздвигающихся со скрежетом тяжелых ворот, он дрейфует еще глубже – в память. Пуньо видит сны. Его вынимают из салона автомобиля, перекладывают на другие носилки; и вот он едет по ярко освещенным коридорам, а за ним спешит трусцой хлопотливая Фелисита Алонсо, одновременно подписывая десятки всевозможных бланков, распечаток и заявлений, отдавая распоряжения толпе врачей и охранников и яростно споря по телефону с незнакомым человеком в звании майора. Низкий и хриплый женский голос сообщает по внутренней связи указания, предупреждения, официальную информацию. Пуньо здесь нет, он в своих последних снах. У него были сны, которых не было ни у кого. Он видел Сны.

Когда ты еще видел сны

А потом ты их увидел. Они танцевали. Я имею в виду, ты видел танец. Но как ты мог узнать, что это за движения, если ты не знал, что/кто Они? Хуже того, ты не слышал Их, а поскольку Сон пришел уже после первой операции, ты чувствовал себя в его беззвучном мире почти калекой. Как описать то, что не поддается сравнению? Должно быть, это был сон, только сны допускают подобную бессловесную свободу мысли; не нужно знать название вещи, чтобы видеть ее во сне. Стало быть, и это слово – «танец», – вероятно, родилось уже после пробуждения. Во сне его не было. Во сне были Они и изменение. Раз, два, три – вокруг тебя; медленно, но все же по-другому. И только после пробуждения ты начал размышлять о возможных значениях этих движений и перемещений, потому что там, в темной летаргии, ты был способен только спокойно созерцать и, конечно, не задавать вопросы, не давать названия. В этом отношении сон был оптимальным средством. Но ведь с самого начала это была одна из твоих догм: Школа хитрая. Девка будет лгать, отрицать очевидное, пока не получит разрешение от Школы. Так что в конце концов ты перестал даже спрашивать ее, хотя Сны становились все назойливее. Мысли Школы, как и любого институционального божества, оставались непроницаемыми для умов отдельных людей.

И ты уже глубже понимал Их мысли. Возможно, прогрессия силы и длины Снов была лишь иллюзией, вызванной постоянным изменением фильтров твоей памяти: Сны были одинаковыми, но ты просыпался, вспоминая все большую и большую их часть, все яснее и яснее. Возможно, даже – ты допускал такую возможность – это происходило не из-за воздействия Школы, а в силу адаптации твоего разума к неизвестному, – так организм, который систематически истязают дозами яда, усиливает свою устойчивость к нему, хотя и впадает в зависимость от химического воздействия препарата.

Но в искусственном свете искусственного дня ты не скучал по Снам. Ты, в сущности, боялся их. Школа причинила тебе еще один вред, который ты не смог предотвратить.

Они танцевали, и зыбкая материя их нетел скручивалась с тенистыми вихрями из окружающей вас нежидкости. Зависший вверху / внизу слабый свет урывочно мерцал. Они окружали тебя, размываясь в небытие и вновь сгущаясь из плотного, мутного ядра Онирланда. Словно ветер: в невидимом воздухе он ничто, но подняв с земли пыль, песок и мусор, скрутив их в хлыст смерча, он приобретет более чем реальное и материальное тело. Они были, как волны на трехмерной поверхности моря, как случайные уплотнения в бурлящей взвеси вездесущей жизни. Вот Их двое, трое, и внезапно двадцать, а через мгновение уже никого; и снова толпа вокруг тебя.

А представь себе существо, ограниченное n-х измерениями, где n – количество измерений, в которых живешь ты, а x пусть для начала равно 1; и представь, что ты встречаешь такое существо. Для тебя он как анимированный Микки Маус на плоском экране телевизора; но кто ты для него – то есть та часть тебя, которую оно воспринимает? Поменяйтесь местами. А теперь увеличь x до 2. А теперь до 3. Ты уже ничего не можешь себе представить. Эта итерация называется теогонией.

И все же – и все же. Уже после пробуждения тебя посещали такие тени, обрывки мыслей, не до конца оформившиеся предчувствия, на первый взгляд естественные для дневного мира слов: будто это что-то значит. Этот танец, который не является танцем. И Они. Будто Они что-то говорят. Будто это язык.

Язык

читается

работается

естся

пьется

спится

живется

умирается

думается

внимание

глаголы получают автономию

глаголы ведут борьбу за независимость

глаголам мы уже не нужны

внимание

взываю к вам

подлежащие заброшенных трудов

существительные, подвешенные в пустоте

бога ради

давайте сделаем что-нибудь

от нас осталась только частица

– Что это?

– Стихотворение.

– Вижу. Что оно значит?

– Я уничтожил эту салфетку. Откуда оно у вас? Камеры, да? Высокое разрешение, нет, нет, нет.

– Я беспокоюсь о тебе. Я думала, что перевод не вызовет у тебя проблем, что ты инстинктивно понимаешь специфику языка. Ты сам сказал: это легко. Что это значит: «от нас осталась только частица»?

Ей нравилось сидеть на краю твоей кровати и наблюдать, как ты работаешь, как щелкаешь по клавишам компьютера, выполняешь специально