Также обнаружилась записка от Златки: «Выздоравливай, я вечером зайду!» А когда у нас вечер?

Я отложила бумажки, погасила свет и (опять привычка) направилась к чёрной лестнице.

В полумраке спускалась осторожно, словно бы ноги у меня до сих пор не свои. На самом деле почти ничего не видно, а я давно не носила каблуков.

На десятом этаже первым встретила Добрыню. Он сидел на подоконнике, курил и с какой-то затаённой грустью смотрел на огни ночного города. Знала бы его мама, что сынуля в столице плохому учится.

Мне вспомнились строки из песни Цветавы о том, как уставший город закуривает луну и погружается во тьму, чтобы отдохнуть. Когда я слышала эти слова, то всегда представляла себе задумчивого человека возле окна. Помыслить только: если сохнущие по несбывшимся мечтам люди скурят всю луну, что нам весёлым останется? Тут же упрекнула себя, мол, по-настоящему весёлой (за долгие несколько месяцев) стала лишь минут десять назад, но моментально выкинула эту думу.

Вообще-то, Третьяков не курит. Сигарета для него способ скоротать время. Никогда не понимала, зачем его коротать. Мои свободные минуты все посвящены книгам. Но это я, фанат литературных трудов. Каждый кромсает время по-своему. Третьяков без всякого желания берётся за сигарету, и вроде как кусочек суток отмотан. И этот кручинный взгляд. Коль его так воротит от Великограда, почему бы не уехать? Впрочем, могут иметься другие причины горевать. В душу не полезу.

– Привет! – я встала перед Добрыней во всей красе. – Поздравь меня!

– О! – он улыбнулся. – На этаже даже светлее стало. Настолько ты выглядишь счастливой.

– Да. Не знаю, что поспособствовало, – выговорила я, – что только не пробовала, и никаких… и вдруг сразу…

– Угу, – кивнул Добрыня и посмотрел в другой конец коридора. Там собирались слушатели возле той самой девицы с гитарой, а она сидела на полу и лениво водила пальцами по струнам. – С меня бочонок медовухи, получается.

Я тоже посмотрела в сторону исполнительницы, машинально отметив про себя, что за медовухой нужно идти в подвал. А ещё медовухой отмечают победы.

– Пойду, загляну к Дубинину. Он должен видеть.

Улыбка никак не сходила с моего лица. Желаю, чтоб теперь она поселилась там надолго.

Ноги! Ноги! Ноги!

– Он уходил куда-то, – Добрыня смотрел на меня, явно разделяя радость. Я бы расцеловала его сейчас. Я бы сейчас весь мир расцеловала.

– Да. Он же говорил…

Если у Милорада сегодня смена, то у Пересвета – точно выходной.

– Я всё равно зайду.

И, махнув рукой Забытому, я начала отворачиваться, но вспомнила:

– Сколько, кстати, времени?

– Без четверти полночь.

Лишь он так говорит. Все остальные отвечают: «Без пятнадцати». Четверть по отношению ко времени – это раритет. Красивый. По моему мнению.

Полночь.

Здорово, что полночь, а не затмение. В глубине души я истерично сомневалась.

– Добряна, – удержал меня посерьёзневший Добрыня, – Дарен сегодня видел Чародейку. У него талант. Я должен был сказать. Шумела вся общага. Я заходил к тебе. Ты спала. Лекарь сказал: не беспокоить.

– Она сбежала, – я уже смотрела в другую сторону. И рвалась туда же.

В противоположном конце коридора, со стороны главной лестницы, показался Лазарь. Он нёс в руках поистине огромный букет красных роз. Занимательно, к кому это он на десятый этаж среди ночи явился? С цветами и при полном параде?

Забыв про Третьякова, я направилась навстречу чужому обольстителю. Параллельно пыталась вспомнить обитательниц десятого. Девушек здесь не так много. Часть их них сидела возле певуньи, и взгляд Лазаря на них не задержался. Значит, другая. Синдром «Хоромов» настойчиво заставлял память работать, а она протестовала. Лазарь тоже заметил меня. Встретились мы где-то посередине коридора.

– А я тут, видишь ли, ноги выгуливаю.

– Вижу, – Лазарь кисло посмотрел на мои потрясающие конечности. – Нелицеприятное зрелище. Дурафья ты. Стоило пользоваться моментом.

Мне захотелось огреть его сковородкой. Не потому, что балде мои ноги не понравились. И не за «дурафью» (нежненькое какое ругательство!). То есть за это тоже, но во вторую очередь. А в первую – за коверкание моего родного языка. Манера языковедческая въелась до мозга костей. Я поправляю тех, кто что-то произносит неправильно.

Хотя поправляй – не поправляй… разговорный язык – живой организм. В нём постоянно происходят изменения. Слова, которые раньше означали одно, с годами могут получить совсем иной смысл. Вернее с веками. Годами дело не обходится. Взять, к примеру, слово «довлеть». Несколько сотен лет назад оно означало «хватать». Словечко-то абсолютно точно одного корня с «довольством». За тысячу лет до сегодняшнего дня я спокойно могла выразиться, допустим, о Щедрине: «Пьёт он только для запаха, а дури у него и своей довлеет», и меня бы все поняли правильно. Шли годы. «Довольство» так и осталось «довольством», а «довлеть» стало ассоциироваться у людей с «давлением». И вот теперь я могу сказать, что до недавнего времени надо мной довлело Лучезарино проклятие. Будь она неладна! И современники меня тоже поймут.

С сорока́ми такая же история. Наши числительные «тридцать» или «пятьдесят» состоят из числа с прибавлением десятка. И понятно, о каком именно количестве десятков идёт речь. Когда-то вело спокойное существование числительное «четыредесят». А сорока́ми исчислялись шкурки животных, дорогие меха. Один сорок включал в себя как раз около четырёх десятков шкурок. Столько требовалось для пошивки длинного мужского кафтана, носившего похожее название. Потому сохранилось слово «сорочка» – длинная одежда. Правду сказать, современные сорочки иногда даже зад не прикрывают.

Подобный процесс теперь происходит со словом «нелицеприятный». Многим кажется, что оно имеет значение «неприятный», тогда как между ними языковая пропасть. Ещё какую-то сотню лет назад все знали, что лицеприятие – это пристрастие. Предпочтение одного лица другому из соображений выгоды.

Впрочем, прежнее понимание слова предано забвению, а Лазарь вообще иностранец. Что с него взять? Да и сковородки под рукой нет.

Но меня-то раздражает!

И очень раздражает, что сковородки не оказывается, когда при мне говорят «звОнит» или «моЁ день рождения». Поубивала бы!

– Ой, дурафья! – издевательски согласилась я. – Как же так получилось-то?!

И направилась дальше, постоянно оглядываясь, дабы обязательно узнать в какую комнату намылился Лазарь. Он тоже то и дело оборачивался, и мы сталкивались взглядами, вслед за чем принимали вид будто совершенно друг другом не интересуемся. Любопытство – штука заразная. Лазаря, по всей видимости, тоже глодало желание разведать, в какую комнату я иду ноги выгуливать.

Добрыня наблюдал за нами с подоконника. С ним нескуренная луна, через стекло. Мы с Лазарем постучались в двери одновременно. Зараза! Его ждут на той стороне, где по пять человек в комнате. Поди узнай, кто из них его избранница!