сказать, ему пригрозили побоями и даже обещали пристрелить. Каждый раз, когда Борис Маковер приезжал на верфь, где разбирали суда, он содрогался. Что-то делали с его имуществом, а он не знал что. Его оглушал грохот огромных молотков. Слепили вспышки сварочных аппаратов. Краны поднимали тяжеленные грузы. Иноверцы орали дикими голосами. Фирмы, которые должны были купить металл, электроприборы, машины и инструменты, разнюхали, что собственники не осознают, чем они владеют, не понимают ценности товара. Они навязывали компаньонам издевательски низкие цены. Кроме тех семисот пятидесяти тысяч долларов, которые Борис Маковер внес в это дело, взяв их в банках под залог своих домов, он должен еще был находить деньги на выплату жалованья. Изо дня в день (и с каждой бессонной ночью) Борис Маковер все сильнее ощущал, что он оступился. Он потерял все. Выкарабкаться из этой катастрофы не было никакой возможности. Он не только бедняк, но еще и должник в придачу. Насколько велики его долги, он узнает лишь позднее, когда торг будет закончен. Привыкнув на протяжение многих лет преуспевать во всех своих начинаниях, Борис Маковер сначала не мог поверить, что может оказаться нищим. Он надеялся на чудо. Он дал обет пожертвовать большие деньги на благотворительность. Он ходил к юристам и к экономическим советникам и вместе с ними искал какой-нибудь хитроумный выход. Но ситуация соответствовала словам: «Нет мудрости, и нет разума, и нет совета…»[265] Он попал в тиски. Состояние, которое он собирал на протяжение долгих лет, из-за которого рисковал жизнью, убегая от Гитлера, утекало, как вино из треснувшей бочки.

Борис Маковер лежал ночами без сна. Он мог бы потратить эти деньги на благотворительность. Кто знает? Может быть, он смог бы с их помощью спасти евреев из гитлеровского ада. Теперь их забрали грабители, рэкетиры. Между компаньонами возникли разногласия. Они ругались, проклинали друг друга, доходило даже до рукоприкладства. Каждый пытался спасти для себя хоть что-нибудь, как на пожаре, но безуспешно. Борис Маковер держал все это в секрете от Фриды Тамар. Ему было стыдно перед ней, и он не хотел ее огорчать. Однако как долго он сможет сохранять этот секрет? Он старался сдерживать печальные вздохи, но они поминутно вырывались из его груди. Фрида Тамар спрашивала его:

— Что с тобой, Борух?

— Ничего, душа моя, ничего.

— У тебя, не дай Бог, что-то болит?

— Нет, слава Богу.

— Может быть, что-то не в порядке с твоими торговыми делами?

— Ну, я не родился богачом… Все от Бога…

— Я хочу, чтобы ты знал одно: мне не нужно богатство. Я вышла за тебя замуж не из-за твоих денег, Боже упаси.

— Боже упаси. Все предначертано свыше…

И Борис Маковер замолчал.

От волнения, от беготни, от неприятностей и склок с компаньонами он начал страдать от головной боли. Окно в спальне было открыто. Ночи не были теплыми, но Борис Маковер укрывался одной простыней, и ему при этом было жарко. Ему приходилось даже снимать ночью рубаху. Он лежал спокойно, но сердце его грохотало в груди, как барабан. Несколько раз у него начинала идти кровь из носа. Борис Маковер понимал: это признак повышенного кровяного давления. Он не только рисковал остаться нищим, голым и босым. Ему угрожал инфаркт. Он лежал в постели и мысленно произносил видуй:[266] «Мы провинились, мы предавали, мы присваивали чужое, мы лгали…» При этом он сжимал под одеялом кулак и стучал им в грудь.[267] «Я в большой опасности, — говорил он себе. — В каждую минуту может произойти несчастье…» Он явственно ощущал, что его сердце работает через силу, хлюпает, как помпа на идущем ко дну корабле. Казалось, что сердце что-то бормочет. Время от времени оно вообще пропускало удар, а потом стучало дважды неестественно быстро, как будто пытаясь пропущенный удар наверстать…

Борис Маковер прислушался. «Я должен быть спокоен. Должен перестать беспокоиться, — предостерегал он сам себя. — Я ужасно болен… А что будет с Фридой? Я даже не успел выписать на ее имя страховку… Ну а что будет с моей душой? Я никого после себя не оставляю. Некому будет читать по мне кадиш и изучать за упокой моей души главы из Мишны. Все, что остается после меня, это дочь-потаскуха… Я жил, не думая о том, что я буду отвечать на том свете. Я ведь даже не давал десятины.[268] Я не уделял достаточно времени на изучение Торы. Я строил для дьявола. Прожил жизнь впустую. Я ведь все знал и не могу оправдывать себя незнанием истины. Я действовал преднамеренно, а не по ошибке. Зачем я только отправлял Анну учиться во все эти нееврейские школы? Почему другие евреи воспитали богобоязненных детей, а моя дочь выросла иноверкой? Я сам потихоньку подталкивал ее на этот путь…»

Борис Маковер заснул, и ему приснился пожар. Весь Нью-Йорк горел. Из небоскребов поднимались языки пламени. Небоскребы рушились. Они падали друг на друга, как деревья во время бури. Наверное, это было землетрясение, потому что посреди Бродвея зияла пропасть, в которой пылал ад. Качались колокола. Над городом неслось рыдание, похожее на звуки сирены «скорой помощи». Как ни странно, но посреди неба платиновой лавой извергалось облако. «Как на небе может быть вулкан? — спросил себя Борис Маковер. — Не иначе как мир рушится…» Он открыл глаза. Было уже светло. Часы показывали двадцать минут седьмого. Борис Маковер знал, что доктор Соломон Марголин каждое утро встает ровно в шесть, а ровно в шесть сорок пять он выходит на прогулку. Борис Маковер ушел к себе в кабинет и позвонил ему. Он сразу же услышал голос Соломона Марголина и сказал:

— Шлоймеле, это я…

Соломон Марголин немного подождал:

— В чем дело?

— Шлоймеле, я плохо себя чувствую.

— А кто нынче себя хорошо чувствует?

— Шлоймеле, я болен.

— Что с тобой, дохлятина?

— Сердце стучит, как у разбойника.

— Ты и есть разбойник.

— Шлоймеле, сейчас не время для шуток!

— Что ты хочешь, чтобы я делал? Читал псалмы?

— Шлоймеле, мне очень тесно в груди и душно. Боюсь, что это, не дай Бог, конец…

— Ты еще не подыхаешь. Ты еще покоптишь небо Америки.

— Шлоймеле, я обязательно должен к тебе заехать.

— Так рано? Я выхожу на прогулку.

— Один раз пропустишь прогулку. Это дело жизни и смерти.

— Ну, приходи. Что с тобой поделаешь.

— Куда мне приехать?

— Я возьму такси до своего кабинета… Если дверь будет закрыта, постой и подожди.

— Большое спасибо.

— Почисти ботинки.

Борис Маковер положил трубку. Все-таки хороший друг, верный друг… Он пошел в ванную