Ненемцы встревожено пошептались, а затем выслали парламентера к своим спасителям.

— В Москве хорошо, но плохо, — сказал Заяц. — Нельзя на видном месте всем стоять. Сейчас нас арестовывать начнут.

— А мы от них уедем, — махнул рукой Живой. — Вон семерка наша ползет.

Войдя в трамвай, Паша вдруг сгруппировался, присел — и нырнул под турникет, пулей пролетев в дальний конец салона.

Непривычные к такой акробатике ненемцы образовали у входа пробку.

— Я сейчас заплачу за всех, — успокоил их Петр Алексеевич.

Пропустив через вертушку весь свой неожиданно возросший отряд, он помог Бабсту протащить рюкзак, передал гитару и последним вошел сам.

Народу в трамвае почти не было. Две школьницы в блестках и пирсинге демонстративно пересели подальше. Старичок прикрылся газеткой с кроссвордами.

Бабст с сомнением оглядел тонированные стекла трамвая и даже поскреб одно ногтем.

— Вот и трамваи у вас в Москве бандитские, — сказал он.

— Не бандитские, а с заботой о гражданах. Чтоб тебе солнце глазки не слепило, — терпеливо объяснил Паша. — Нам сказочно повезло — этот железный рогатый конь без пересадок домчит нас в анархическую деспотию.

— Куда, Паша? — переспросил Савицкий.

— К хорошим людям. В одну гостеприимную хату. Короче, будет круто, и наших приезжих друзей никто не арестует.

Трамвай плавно тронулся.

Бабст поставил рюкзак на сиденье рядом с собой, обнял его и задремал. Его примеру тут же последовали ненемцы. Не удержался и заснул даже Петр Алексеевич. Заснули девочки в блестках и пирсинге. Заснул, прикрывшись газетой с кроссвордами, старичок. Чтобы не разбудить их, водитель перестал объявлять остановки. Бодрствовал один только Паша: прижавшись носом к стеклу, он выискивал знакомые ориентиры.

— Так, все, подъем! — неожиданно крикнул он. — На выход, граждане, на выход! Наша остановка!

Все послушно выкатились на улицу. Впрочем, старичок и школьницы, выбежавшие было вслед за остальными, все-таки успели вскочить обратно. Бесшумно закрылись двери, и трамвай исчез, как призрак. На какое-то мгновение не пришедшему в себя после сна Савицкому показалось, что он снова в Краснопырьевке, а история со штурмом замка Кипяченого, вертолетом и похищением аппарата просто ему приснилась.

Трамвай привез их на тихую улицу, неплотно застроенную двухэтажными домиками и гаражами, больше похожими на сараи. Пространство между трамвайными рельсами было замощено камнем. Сходство с Краснопырьевском усилилось, когда справа возник деревянный забор, покрашенный зеленой краской. Красили его недавно — но доски в некоторых местах были оторваны. Сквозь прореху в заборе виднелся дом-призрак с выбитыми окнами и заросший двор. Запахло кладбищенской сыростью.

Паша уверенно перешел улицу: трамвай уже уехал, а никакого другого транспорта тут не было.

— Переулок Достоевского, — прочитал Савицкий. — Понятно, мы в районе Новослободской. Значит, все-таки это Москва.

На углу стояло длинное, неравномерно вросшее в землю одноэтажное здание с вывеской ГАЛЕРЕЯ «ДОСТОЕВСКИЙ»

— Ничего святого в этой Москве! — не удержался Бабст.

— Хочешь, чтоб галерея называлась «Святой Достоевский»? — огрызнулся Паша.

— А! — махнул рукой Костя. По его лицу было видно, что ему уже все равно.

Двор был огорожен забором — не деревянным, а каменным. Металлические ворота были заперты, но совсем не походили на ворота замка Кипяченого или тяповской твердыни. Из распахнутого окна мансарды доносились звуки пианино.

У дверей галереи курила крупногабаритная дама неопределенного возраста с такими же, как у Живого, дредами.

— Здорово, Пони, здорово, старушечка! — облапил ее Паша.

— Ой, Пашечка! — обрадовалась дама. — А я слышала, ты село какое-то поднимаешь.

— Ложь и клевета.

— А это — интуристы? — неуверенно спросила она, указывая на ненемцев.

— Это друзья. Диктатор у себя?

— Минут двадцать как за кефиром уехал. Сел на велик и укатил. Ну, я вас проведу. Только вы на гитаре особо там не играйте. рано — спят еще все.

Как бы в ответ невидимый пианист в мансарде ударил по клавишам.

Пони открыла тяжелую деревянную дверь. Компания ступила в кондиционируемый полумрак и спустилась по лестнице в полуподвал. Там обнаружилась самая настоящая галерея. По стенам висели картины — абстрактные и вполне конкретные. По залу, прицениваясь, бродили ранние интуристы. В самом центре помещения, стараясь улыбаться всем и каждому, крутился высокий тоненький юноша в деловом костюме. Он заискивающе улыбнулся Пони, едва кивнул Живому, будто не узнавая его, с интересом взглянул на Савицкого и в недоумении уставился на ненемцев, с восторгом глядевших по сторонам.

— Dear guests, these are our artists. The Chukchee art group... Chukchee means...[4] Мнэээ... Живой, помогай, как будет архетипический образ? — юноша внезапно прозрел и узнал Пашу, но тот не спешил приходить ему на помощь. Зато заговорил Башлык. По-американски широко улыбнувшись, он произнес:

— This guy is kidding. Everybody calls us nenemtsy[5].

Интуристы зааплодировали и зашуршали кошельками.

Пони провела всю компанию через галерею до самой дальней стены, завернула за какую-то ширму, повернула ключ в неприметной двери и пропустила гостей в просторную комнату, выкрашенную в яркие цвета и заполненную пестрыми подушками.

— Садитесь, подождите Диктатора.

— Из-за нас проблем у вашего бизнеса не будет? — озабоченно спросил Савицкий.

— Что вы, наоборот! Они сейчас все скупят после такого представления.

И ушла, закрыв за собою дверь. Живой повалился на подушки, жестом предлагая остальным сделать то же самое.

— Сейчас дождемся Диктатора. А потом пойдем бунтовать народ против Тяпова.

— Бунтовали уже, — хмуро отозвался Бабст. — Тут тебе не Краснопырьевск.

— Так здесь тебе и не храм культуры на грядке!

— Да? И какой же культуры здесь храм?

— Свободной. Дышите, ребзо, дышите. Вы думаете, что дышите воздухом? Нет, вы дышите чистой свободой.

Пока ненемцы исследовали необычное помещение, Паша коротко рассказал историю галереи «Достоевский».

Лет десять назад ее открыл один оборотистый бизнесмен, чтобы выставлять там картины своей горячо любимой жены. С женой он вскоре развелся, нашел себе другую, а прежней, в знак благодарности за проведенные вместе годы, оставил галерею. Жена была художницей на все сто процентов, деньги считать не умела, дела вести не хотела и поэтому сдала помещение в аренду какому-то знакомому и укатила с любовницей в Голландию. Там с тех пор и живет, там выставки у нее проходят персональные, а те деньги, которые ей присылают за аренду галереи из россии, она раздает бедным, на джойнты.