— Да, сударь, должен признаться, что это так.

— Ну что же, я вам сейчас объясню. Я — роялист, но не такой, как господа, эмигрирующие за границу или скрывающиеся в Париже; мое мнение основано не на расчете; это культ, вера, религия. Король для меня — то же, что архиепископ или Папа, то есть живое воплощение исповедуемой мной веры. Если я убегу, то возникнет предположение, что мне помогли бежать либо король, либо его высочество. Если они помогли мне бежать, значит, они — мои соучастники. А сейчас отрекшийся от меня с трибуны принц и сделавший вид, что не знает меня, король — вне Досягаемости. Религии гибнут тогда, барон, когда нет мучеников. Так вот, я решил возвысить свою религию ценой своей жизни! Пусть это послужит упреком прошлому и предупреждением грядущему!

— Но подумайте, маркиз, какая смерть вас ожидает!

— Чем безобразнее смерть, тем дороже жертва: Христос умер на кресте меж двух разбойников.

— Я еще мог бы это понять, — заметил барон, — если бы ваша смерть могла оказать на монархию такое же влияние, как смерть Христа на человечество. Но короли совершают такие грехи, маркиз, что, боюсь, не только кровь одного дворянина, но и кровь самого короля не сможет их искупить!

— Все во власти Божией, барон. Однако во времена нерешительности и сомнения, когда многие манкируют своими обязанностями, я умру с чувством исполненного долга.

— Да нет, сударь! — в нетерпении воскликнул барон. — Вы умрете, сожалея о бесполезной смерти!

— Когда безоружный солдат не хочет бежать с поля боя, когда он ждет конца, когда он без страха встречает смерть, он отлично понимает, что его смерть бесполезна; но он понимает и то, что бежать стыдно, и предпочитает умереть!

— Маркиз, вы меня не убедили…

Он достал часы: они показывали три часа ночи.

— У нас есть еще час, — продолжал он. — Я сяду за этот стол и почитаю полчаса. А вы в это время подумайте. Через полчаса вы дадите мне окончательный ответ.

Подвинув стул, он сел за стол спиной к пленнику, раскрыл книгу и стал читать — Доброй ночи, сударь! — молвил Фавра. Он отвернулся к стене, чтобы, без сомнения, подумать обо всем без помех.

Барон несколько раз вынимал часы из жилетного кармана, волнуясь больше, чем пленник. Когда полчаса истекли, он встал и подошел к постели.

Однако он ждал напрасно: Фавра не оборачивался. Барон наклонился и, услышав ровное дыхание, догадался, что пленник спит.

— Ну что же, — сказал он сам себе, — я проиграл. Однако приговор еще не был произнесен. Возможно, он еще надеется…

Не желая будить несчастного, которого через несколько дней ожидал долгий и глубокий сон, он взял перо и написал на чистом листе бумаги:

«Когда приговор будет произнесен, когда маркиз де Фавра будет приговорен к смерти, когда у него не останется надежды ни по отношению к судьям, ни к его высочеству, ни к королю, то, ежели он изменит свое мнение, ему довольно будет позвать тюремщика Луи и сказать ему:

«Я решился бежать!» — и ему будет в этом оказана помощь.

Когда маркиз де Фавра будет ехать в повозке на казнь, когда маркиз де Фавра публично покается перед Собором Парижской Богоматери, когда маркиз де Фавра пройдет босиком и со связанными руками то небольшое расстояние от городской Ратуши, где он продиктует свое завещание, до виселицы на Гревской площади, то и тогда еще он может произнести вслух эти слова: «Я хочу жить!» — и он будет спасен.

Калиостро»

Засим посетитель взял лампу, еще раз подошел к пленника, дабы посмотреть, не проснулся ли он, и, видя, что он по-прежнему спит, пошел, не переставая оглядываться, к двери камеры, за которой неподвижно стоял тюремщик с невозмутимым смирением посвященного, готового к любым жертвам ради великого общего дела.

— Что я должен делать. Учитель? — спросил он — Оставайся в тюрьме и исполняй все, что тебе прикажет маркиз де Фавра.

Тюремщик поклонился, взял лампу из рук Калиостро и почтительно двинулся вперед, освещая путь своему повелителю.

В час пополудни того же дня секретарь Шатле спустился в сопровождении четырех вооруженных людей в темницу маркиза де Фавра и объявил, что он должен предстать перед судом.

Маркиз де Фавра был предупрежден об этом обстоятельстве графом Калиостро еще ночью, а в девять утра получил подтверждение от помощника начальника Шатле.

Слушание дела началось в половине десятого и продолжалось еще в три часа пополудни.

С девяти часов утра зал был битком набит любопытными, жаждавшими увидеть приговоренного к смерти.

Мы говорим «приговоренного к смерти», потому что никто не сомневался, что обвиняемый будет осужден.

В политических заговорах всегда есть несчастные, которые заранее обречены; толпа жаждет искупительной жертвы, и эти несчастные словно предназначены для этой жертвы.

Сорок судей расположились кругом в верхней части зала, а председатель сидел под самым сводом. Позади него висела картина, на которой был изображен распятый Иисус, а перед ним, в другом конце зала — портрет короля.

Зал суда был оцеплен двумя рядами гренадеров; дверь находилась под охраной четырех человек.

В четверть четвертого суд приказал привести обвиняемого.

Отряд из двенадцати гренадеров, ожидавших приказаний в центре зала по стойке смирно, отправились за маркизом.

С этой минуты все головы присутствовавших, даже судей, повернулись в сторону двери, в которую должен был войти маркиз де Фавра.

Минут десять спустя на пороге появились четыре гренадера.

За ними шагал маркиз де Фавра.

Восемь других гренадеров замыкали шествие.

Пленник шел в пугающей тишине среди затаивших дыхание двух тысяч человек, как это случается, когда перед собравшимися появляется наконец тот, кого все с нетерпением ожидали.

Он выглядел совершенно спокойным и был одет с особой тщательностью: на нем был расшитый шелковый камзол светло-серого цвета, белый атласный жилет, штаны такого же цвета, как камзол, шелковые чулки, башмаки с пряжками, а в петлице — орден Святого Людовика.

Он был изысканно причесан, волосы его были сильно напудрены и лежали «волосок к волоску», как пишут в своей «Истории Революции» два Друга свободы.

Пока маркиз де Фавра шел от двери до скамьи подсудимых, все следили за ним, затаив дыхание.

Прошло некоторое время, прежде чем председатель обратился к обвиняемому.

Председатель привычно взмахнул рукой, призывая присутствовавших к тишине, что было на сей раз совершенно излишне, и взволнованным голосом спросил: