— Вы спрашиваете, что бы я сделал, будь я на вашем месте?

— Да.

— Я покинул бы маркиза де Фавра и принес бы клятву верности Конституции.

— Как же я могу клясться Конституции, которая еще не завершена?

— Тем лучше, брат мой, — заметил граф Прованский, в лживых глазах которого отражалась в эти минуты его коварная душа, — вы можете не считать себя обязанным исполнять свою клятву.

Король на мгновение задумался.

— Пусть так, — молвил он, — это не помешает мне написать маркизу де Буйе о том, что наш план остается прежним, что он лишь откладывается. Эта

На следующий день после ареста маркиза де Фавра весь Париж облетел странный циркуляр:

«Маркиз де Фавра (Королевская площадь) был арестован вместе с супругой в ночь с 24 на 25 декабря за то, что собирался поднять тридцать тысяч человек для убийства генерала де Лафайета и мэра города, а затем отрезать подвоз продовольствия в Париж.

Во главе заговора стоял его высочество граф Прованский, брат короля.

Подпись: Баро»

Можно себе представить, в какое волнение привел такой циркуляр жителей Парижа 1790 года!

Пороховая дорожка не могла бы скорее воспламенить город, чем этот зажигательный документ.

Он обошел всех, и уже через два часа каждый парижанин знал его наизусть.

Вечером 26 декабря уполномоченные Коммуной собрались на совет в городской Ратуше; они читали только что принятое постановление следственного комитета, как вдруг секретарь доложил о том, что его высочество просит его принять.

— Кто?! — переспросил председательствовавший Байи.

— Его высочество, брат короля, — пояснил секретарь, При этих словах члены Коммуны переглянулись. Имя его высочества уже второй день было у всех на устах.

Не переставая переглядываться, они тем не менее встали. Байи вопросительно оглядел присутствовавших, и ему показалось, что молчаливый ответ, который он прочитал в их глазах, был единодушным. А потому он приказал:

— Передайте его высочеству, что, хотя мы удивлены оказанной нам честью, мы готовы его принять.

Спустя несколько мгновений граф Прованский вошел в зал.

Он пришел один. Лицо его было бледно, а походка, и всегда-то не очень уверенная, в этот вечер была и вовсе нетвердой.

Члены Коммуны работали за огромным полукруглым столом, а перед каждым из них стояла лампа; к счастью для принца, середина этого стола была погружена в полумрак.

Это обстоятельство, казалось, не ускользнуло от внимания его высочества и придало ему уверенности.

Он еще робким взглядом обвел многочисленное собрание, в котором чувствовал по крайней мере почтительность за неимением симпатии, и сначала неуверенно, а потом все более твердо заговорил:

— Господа! Меня привело к вам желание опровергнуть ужасную клевету. Третьего дня маркиз де Фавра был арестован по приказу следственного комитета, а сегодня поползли слухи, что я был с ним тесно связан.

По лицам слушателей пробежали ухмылки; первая часть речи его высочества была встречена шушуканьями.

Он продолжал:

— Как гражданин города Парижа, счел своим долгом рассказать вам о своем весьма поверхностном знакомстве с маркизом де Фавра.

Нетрудно догадаться, что при этих словах господа члены Коммуны стали слушать с все возраставшим вниманием. Всем непременно хотелось услышать из уст самого принца, — думая при этом кому что заблагорассудится, какие же отношения связывали его высочество с маркизом де Фавра.

Граф Прованский продолжал свою речь, составленную в следующих выражениях:

— В тысяча семьсот семьдесят втором году маркиз де Фавра поступил ко мне на службу в швейцарскую гвардию; он вышел в отставку в тысяча семьсот семьдесят пятом; с тех пор я ни разу с ним не разговаривал.

Среди присутствовавших пробежал недоверчивый ропот; однако Байи одним взглядом подавил готовый было подняться шум, и граф Прованский так и не успел понять, с одобрением или с осуждением встречены его слова.

Граф Прованский продолжал:

— Я уже несколько месяцев лишен своих постоянных доходов; я был очень обеспокоен тем, что в январе мне предстоит произвести значительные выплаты, и я пожелал удовлетворить свои потребности, не прибегая к помощи общественной казны. Вот почему я решился на заем; около двух недель назад господин де Лашатр указал мне на маркиза де Фавра как на человека, который способен осуществить этот заем, обратившись к генуэзскому банкиру. Я дал расписку на два миллиона, необходимых мне для того, чтобы расплатиться с долгами в начале года и оплатить хозяйственные нужды. Дело это — исключительно финансовое, и я поручил его моему эконому. Я не виделся с господином де Фавра, я не писал к нему, я не вступал с ним ни в какие отношения; да, кстати, мне абсолютно неизвестно, что он сделал.

Издевательский смех, донесшийся из рядов публики, показал, что далеко не все готовы вот так на слово поверить в столь нелепое утверждение принца: как можно было доверить, не видя посредника, два миллиона по переводному векселю, в особенности когда этим посредником оказался один из бывших начальников его охраны?

Граф Прованский покраснел и, чтобы поскорее покончить с ложным положением, в которое он себя поставил, он торопливо продолжал:

— Однако, господа, как я вчера узнал, в столице распространяется документ, составленный в следующих выражениях…

С этими словами принц прочитал, — что было совершенно ни к чему, потому что у всех эта бумага была либо в руках, либо в голове, — тот самый бюллетень, который мы только что приводили.

Когда он дошел до слов: «Во главе заговора стоял его высочество граф Прованский, брат короля», — все члены Коммуны закивали.

Возможно, они хотели этим сказать, что были согласны с мнением, изложенным в бюллетеней А может быть, они просто-напросто хотели показать, что им было известно это обвинение?

Принц продолжал:

— Вы, разумеется, не ожидаете, что я опущусь до того, чтобы оправдываться в столь низком преступлении; но в такое время, когда самая абсурдная клевета может превратить честнейших граждан во врагов Революции, я счел своим долгом, господа, перед королем, перед вами, перед самим собой изложить этот вопрос во всех подробностях, чтобы общественное мнение ни на миг не было введено в заблуждение. С того самого дня, когда на втором заседании именитых граждан я высказался о главном, еще волновавшем тогда умы деле, я пребываю в убеждении, что готовится великая революция; король с его намерениями, с его добродетелями, с его богоизбранностью должен встать во главе революции, ибо она только в том случае принесет пользу народу, если в то же время будет угодна и монарху; и, наконец, королевская власть должна послужить оплотом национальной свободы, а свобода — основой королевской власти…