Сквозь пьяный храп город разил перегаром до самого Кале, то и дело шипела среди облаков хвостатая шутиха, Коммин вздрагивал и ускорял шаг. Топь с подсасывающим чваком смаковала подошвы его сапог. Коммин шел на службу к французскому королю, которой некогда побрезговал Луи. В этом Коммин был глупее. Коммин уходил от Карла, уходил, чтобы совершить ту самую государственную измену, по обвинению в которой Коммина ожидали меч, грушевая колода, корзина. И в этом Коммин был умнее.

Ему, второму из трех действительных членов бургундского политбюро (первым некогда был Луи, третьим – Жануарий), не требовалось ни иезуитского нюха, ни анализа, ни механического мышления, чтобы увидеть огненную стену. И увидеть её не чем-нибудь, а третьим глазом. Значит, он уже там, за запретной чертой. Сегодня он заступил за неё, вернее, его загнали.

Будь Эдвард и Карл полиглотами, будь они кровными врагами, любовниками, блаженными или детьми, они смогли бы понять друг друга и так, без толмача, который обречен внимать им, слушать и слышать их и, о ужас, запоминать.

Вот почему, рацвечивая свои мемуары и восковыми мелками, и пастелью, и голографической пылью, Коммин врисует ещё и это:

«Нет, определенно государям вредит встречаться друг с другом лично. Но если уж Провидение обрекает их на встречу, все слова должны быть сказаны промеж ними с глазу на глаз. И коль скоро ведомо, что, к первому примеру, норвежский король не знает языка кастильского государя и обратное столь же верно, им потребуются переводчики. Ко второму примеру, они будут говорить отнюдь не о благочестии, а о тайнах государственной вражды и дружбы. Потому переводчиков следовало бы незамедлительно после переговоров казнить, как то в обычае у Турка, дабы тайны оставались тайнами. Но поскольку, первое, вслед за такими случаями вскоре любой откажет своему суверену и в знании родного языка, не то что иноземного, а, второе, нету добра в убийстве невинных, я вижу выход вот в чём. При любом европейском дворе следует собирать разного рода одержимых, склонных вещать словно бы из сна, вроде тех, которых некогда было вынуждено помиловать духовенство в Аррасе по требованию посланцев герцога Филиппа. Отбирать из них тех, кто способен повторить слышанное на чужом языке, но лишь единожды, то есть теряя сразу вслед за translatio память о сказанном. И пусть они служат переводчиками при всех особо важных переговорах. Таких одержимых я назвал бы вещими толмачами.»

Потом, впрочем, оказалось, что мемуары придется посвятить монсеньору архиепископу Вьеннскому и сомнительных «вещих толмачей» Коммин вымарал. Равно как и серебристую лунную ночь, в которой двое обнаженных мужчин размеренно плыли каналом в обкладке черного мрамора, а он, Коммин, шел рядом с ними по берегу, переступая через свинцовых рыб, отдавливая ладони храпящим бюргерам, оскальзываясь не то на банановой кожуре, не то на блевотине.

– Если бы Вы знали, герцог, сколь много я слышал о Вас. И у себя на родине, и здесь, на континенте… – Эдвард случайно хлебнул воды и закашлялся.

– О-о, крюшон?! – восхитился он, сглатывая вместо того, чтобы сплюнуть.

– Наверное, – равнодушно хлюпнул руками Карл, забывший больше половины усладительных фичей собственной свадьбы.

– Я тоже устрою такое. Как только вышвырну из Лондона Генриха вместе с его сапогами.

– Они крылатые, да, и в них его сила? – серьезно спросил Карл, переворачиваясь на спину.

– Нет, крылатые – нет. Но от них вечно воняет солдатскими сапогами. Возможно, крылатыми, не суть важно. Левого зовут Уориком, правого – Кларенсом.

Карл расхохотался. Не так, как в сумерках, на ките, а по-нормальному.

– Утонете, Ваша Светлость, – подмигнул Эдвард, когда Карл, отфыркиваясь, вновь показался на поверхности.

– Эт-то мы щас посмотрим, кто… – Карл исчез и, спустя несколько секунд, в пучину вод, разразившись поросячьим вереском, канул и Эдвард.

Коммин, словно бы изобретенный им двадцатью годами позже вещий толмач, перевел слова Карла в пустоту – Водолею, Близнецам, Рыбам. «Ад!» – выругался Коммин, краснея. Он поджал богохульные губы, как сварливая нянька. Не государи, а черти сплошь. Об этом Коммин тоже не напишет.

Они вынырнули рядом, как два великолепных дельфина цвета слоновой кости. И если бы над каналом горели потешные огненные кольца, как в цирке или в дельфинарии – они прошили бы пламя так же легко, как дышат. Государи смеялись.

– Скажи, ну скажи что думаешь, суфий хренов! – проорал Карл.

Мелкий гвоздь с непрестижным именем Каппа выпал из Стрельца, рассыпая по небу шлейф алмазной пыли.

– Ещё шампанского, гарсон! – потребовал Эдвард.

Коммин перевел и это – самому себе. Обиделся на «мальчика», какой он, к чертям, мальчик, в свои-то двадцать пять, хотя, конечно, мальчик, умеет же этот английский попадаки так подло подкузьмить! Коммин огляделся. Ага, вот посапывает мессир – мама родная! – де ла Марш, одна изящная лапа в паху, вторая обнялась с пузатой оплетенной баклагой и гладит её сквозь сон, как сиську.

Коммин жестоко разлучил де ла Марша с вдохновительницей его грез и понюхал пробку. Ну, не шампанское, конечно. Зато по весу никак не меньше кварты. Что лучше – фужер периньона или четверть ведра розового столового? Жануарий сказал бы.

– Бросай сюда! – потребовал Эдвард.

– Не, – усомнился Карл, – зашибет. Знаешь, Филипп, лезь к нам сюда.

Коммин имел богатый опыт в том, что никакие «да, но» с герцогом не проходят. Сглотнув возражения, он стремительно разделся и полез в крюшон – теплый, как парное молоко.

– За Англию и Бургундию! – провозгласил Эдвард, вознося баклагу над головой.

– Нет, скажи что думаешь, – потребовал Карл, набычившись.

– За тебя, – предложил Эдвард.

– За меня, – согласился Карл. – Но ты так не думаешь.

– Хорошо, тогда за меня, бык ты блядь бургундский, – пошел на попятную Эдвард.

– Хорошо, тогда за меня, – купировал Коммин.

– И всё? – подозрительно переспросил Карл. – А про Бургундию?

– И за Бургундию, кажется, – неуверенно добавил Коммин.

– Опять ты что-то мутишь, как тогда с епископским гонораром, – нахмурился Карл. – Смотри у меня, Сапогоглавый, если бы не Эдвард…

– Так я пью? – спас Коммина король.

– Нет, первым пусть пьет Коммин. Видишь, дрожит весь, замерз.

– Скажи что думаешь, Тедди, – в третий раз потребовал Карл, когда они вытирались под исполинским боком кита одним из парчовых штандартов. Длинным, златоукрашенным, хватило на всех.

– Да! – не удержался Эдвард. – Да! Искусил, змий, Иалтабаоф, мускулистая жопа! Только о тебе и думаю! Да, думаю! Но…

– Но… очень любопытно, что «но»? – хохотнул Карл, смущенный собственной провокацией.

– Но эта женщина из-под Азенкура… Казалось бы, – чуть не плакал король, – больше двух лет прошло, поимел половину двора, а уж в провинции, у шотландцев, о-у! А помню её как будто полчаса назад и когда я вспоминаю её, всякое плотское желание начинает видеться кощунственной подменой.