Когда он начал вставать и ходить по дому, едва переступая желтыми худыми ногами, и обедать вместе с женщинами за столом в большой светлой кухне, Таисия Никитична как-то сказала:

— Теперь я могу спокойно умереть. Господи, как же я устала жить. Пошли мне смерть, Иисусе. Я скоро буду вам настоящей обузой.

До Толи не сразу дошел смысл бабушкиных слов, Нонна же горько расплакалась, вскочила и бросилась целовать и обнимать Таисию Никитичну, приговаривая: «Нет, нет, нет, вы никогда не умрете. Я не позволю вам умереть!..»

— Вам нужно расписаться, — сказала Таисия Никитична, растроганно блестя повлажневшими глазами. — Пойдут дети. Чтобы дом достался им. Надо и о будущем подумать. Правда, Анатолий?

Толя машинально кивнул головой.

— Что ты такой угрюмый? — не унималась Таисия Никитична. — Радоваться нужно, что из мертвых встал, а ты насупился, как индюк.

Той ночью Нонна сказала, еще крепче обычного обнимая Толю:

— Я не хочу думать о будущем. Мне так хорошо в настоящем, так хорошо…

— Из меня никудышный муж. — Толя горько усмехнулся. — Мне жаль, что ты тратишь на меня силы.

Она стремительно отстранилась и, оперевшись на локоть, посмотрела на него долгим печальным взглядом. Прямо в окно сквозь тонкие ситцевые занавески заглядывала полная сентябрьская луна, и Толя видел в ее ясном холодном свете, как по щекам Нонны скатились две маленькие слезинки.

— Не говори так никогда, ладно? — прошептала она и положила ему на грудь горячую потную ладонь. — Если б не ты, я бы так в девках и осталась. Все мужчины такие грубые и… отталкивающие. Я бы ни за что не смогла лежать вот так с кем-то другим.

Она громко всхлипнула.

— Но ведь я… почти не мужчина.

— Нет, нет, нет… — Она нагнулась и стала быстро целовать его в губы, глаза, грудь, живот. — Ты — настоящий мужчина, и это скоро пройдет, пройдет…

С тех пор минуло четыре года, а он так и не стал настоящим мужчиной, хотя часто — почти всегда — испытывал оргазм. Без ласк, которыми его с неуемной щедростью осыпала Нонна, он уже не мыслил жизни. Увы, он не мог отплатить ей тем же и очень от этого страдал.

В тот день сразу после завтрака Толя занялся радиоприемником. Он пристрастился к радиотехнике за растянувшееся почти на два года выздоровление, когда из рук валились ложки и вилки, а голова отказывалась соображать и начинала разламываться от боли после десяти минут чтения.

Он сам собрал приемник из деталей, которые просил привозить ему из райцентра и города. Со временем смастерил и водрузил на крышу мощную антенну. Он делал это без какой-либо определенной цели — такая работа его успокаивала. Поняв же, что по его приемнику можно поймать даже самые отдаленные станции мира, внезапно осознал, что им все это время руководило желание услышать хоть какую-то весточку о Маше.

Он знал: она не пропадет и не затеряется нигде.

Географию радиоэфира Толя изучил как свои пять пальцев. На русском вещали все более-менее цивилизованные станции; за последний год Толя неплохо освоил английский — Нонна сама привезла ему из города несколько самоучителей и книжек, а еще толстый словарь.

Он настроил приемник на «Голос Америки». Неподалеку работала мощная глушилка, но Толя знал, что поверхность реки обладает способностью доносить чистый сигнал, стоит правильно расположить антенну.

Политику он не любил — в сравнении с каждодневной человеческой жизнью она казалась ему игрой злых капризных детей, оставленных без присмотра беспечными взрослыми. Он никак не мог поверить всерьез, что где-то в мире люди могут убивать друг друга из каких-то изощренных, словно изобретенных разумом космического чудовища орудий. Он любил слушать музыку и очень радовался, когда, вращая ручку приемника, набредал вдруг на те пьесы, которые играла в «Солнечной долине» Маша. Еще он пристрастился к оперной музыке — он никогда не слышал, как и что поет Маша, но догадывался, что она поет именно эту музыку.

…Американцы по уши погрязли в политике, голоса их дикторов были словно лишены всех без исключения человеческих чувств. Зато «Радио Варшавы» передавало какую-то оперу. Толя немного понимал по-польски — это произошло как-то само собой, и он даже не сразу об этом догадался. Он узнал в антракте, что давали прямую трансляцию из сицилийского города Катанья оперы Беллини «Норма». Диктор перечисляла состав исполнителей, коротко излагая их биографии. Норму пела молодая американка с красивой звучной фамилией — Грамито-Риччи. Диктор сказала, что она очень красива и обладает редким по диапазону голосом, а также ярко выраженным сценическим «персоналите». «Она получила недавно премию на конкурсе в Барселоне, — рассказывала веселая молодая полька. — До этого брала частные уроки пения в Нью-Орлеане и Хьюстоне у известных в прошлом вокалистов. Это очень большая честь петь Норму на сцене театра Беллини в день рождения великого маэстро, и ее удостаиваются далеко не многие даже очень известные певцы».

Толя собрался было повернуть ручку приемника, но тут снова зазвучала музыка, и он сразу оказался в полной ее власти. Она перенесла его в неведомую страну, где все было близко и понятно — даже не верилось, что так может быть. Он не знал содержания «Нормы», да ему и не хотелось его знать — любую музыку он привык наполнять своим собственным содержанием. «Быть может, Маша тоже поет в этой опере», — невольно промелькнуло в голове.

И вдруг он услышал ее голос. В том, что это пела Маша, у него не возникло ни малейшего сомнения. Он медленно поднялся с табуретки и, с опаской глядя на приемник, точно тот мог взорваться, отошел в дальний угол комнаты и присел на корточки. Во рту пересохло, сердце превратилось в большой тяжелый ком, который с трудом ворочался под ребрами. «Я умру сейчас, — подумал Толя. — Нет, я, наверное, буду жить. Но мне так больно… Как хорошо, когда так больно. Пусть будет еще, еще больней…»

Он почувствовал, как мозг, ставший после болезни свинцово тяжелым и утомленным, пронзило миллиардами острых иголочек и в нем стала стремительно циркулировать кровь. Такими же иголочками пронзило ладони, ступни ног, суставы плеч, живот. Он вдруг вскочил и кругами заходил по комнате. Потом побежал. Захлопал в ладоши. Наконец, повалившись на спину, задрал ноги и стал с силой молотить ими воздух.

Опера закончилась очень быстро — или же так показалось Толе, погруженному в свои думы. Полька снова что-то рассказывала, но теперь Толя понимал лишь отдельные слова, которые никак не мог соединить в предложения. «Успех… Корзины цветов… Восходящая звезда…» — только и дошло до него.

— Бабушка! — Толя вихрем ворвался в комнату Таисии Никитичны. — Я ее слышал! Она — восходящая звезда. Я знал, бабушка, что это случится.

Таисия Никитична сидела на кровати, свесив тонкие голые ноги, и читала «Правду». Взглянув поверх очков на внука, она сказала:

— Будешь дураком, если кому-то расскажешь об этом. Минимум пять лет дадут. И дом конфискуют в пользу государства. А мне-то куда на старости лет деваться? Ты обо мне подумал?