— Прости меня, Берни, — сказала Маша в самолете. — Я вела себя как пятнадцатилетняя девчонка. Ты что, на самом деле собираешься показать меня этому профессору… Шиндельману? — с тревогой в голосе спрашивала она.

Бернард улыбнулся и, наклонившись над ней, погладил кончиками пальцев по щеке.

— Знаешь, я передумал. Лучше свожу тебя к «Максиму». Мне кажется, он куда более опытный специалист, чем этот занудливый немец. Не возражаешь?

— О Берни, — прошептала Маша и слабо улыбнулась. — Если б я знала, что ты меня еще… помнишь.

— Ты бы держала снотворное отдельно от витаминов. Ты это хотела сказать?

Он вопросительно смотрел ей в глаза.

— Наверное. — Она вздохнула. — Когда я с треском провалилась на том концерте, и мой импресарио…

— К черту этого придурка. Отныне твоим импресарио буду я.

— Если ко мне вернется голос. — Маша устало закрыла глаза. — Ты быстро разлюбишь меня, если я не смогу больше петь.

Из-под ее ресниц скатилась слезинка и замерла маленькой капелькой на кончике носа.

Бернард достал носовой платок и осторожно ее промокнул. Маша открыла глаза и улыбнулась.

— Так уже лучше, мисс… Ко-валь-ская. Однажды она проснулась и поняла, что впереди целая жизнь. А прошлое ей всего лишь приснилось.

Бернард обнял Машу за плечи, привлек к себе, и она, положив голову ему на грудь, тяжело вздохнула.

— Не будем сейчас строить планов, ладно? — говорил он, гладя ее по спине. — Я не был в Париже десять лет. Это город моей юности. Сейчас я вдруг снова почувствовал себя молодым и беззаботным.

— Берни, твой отец будет очень недоволен когда узнает, что ты…

— Поживем — увидим. К тому же я не ставлю перед собой задачу во что бы то ни стало угодить собственному родителю. Это скучнейшее из всех занятий.

— Мой отец был бы за меня рад. Да, я уверена, он был бы очень за меня рад. И обязательно сказал бы, что я похожа на него характером. Берни, ты знаешь, я, кажется, теперь лучше понимаю своего отца. И я действительно похожа на него. — Маша снова вздохнула. — Бедная мама. И Устинья тоже.

Она задремала на плече у Бернарда.

Самолет держал курс на Париж.

Ян сидел на том месте, где когда-то стояла его палатка, и смотрел на обнажившуюся осенним мелководьем косу. На ней расположилась стая грачей, похожих издали на пятна жирной копоти. Волга обмелела, сузилась и, как казалось Яну, заметно постарела с тех пор, как он жил в палатке на ее левом берегу. «И я тоже постарел, — думал он. — Наверное, постарел и этот чудесный американец, с которого все началось. Звезды, Третий концерт Рахманинова, русалка на косе, оказавшаяся настоящей ведьмой. Но ведь это она свела нас с Машей. Если бы я не приехал в то лето сюда, я бы не встретил Машу… Какую? Ведь их было две? — спрашивал он себя. — Нет, она одна, она единственная, она…» — Он почувствовал, как в затылке начала пульсировать кровь, и медленно лег на сухую холодную траву.

Амалия Альбертовна сидела на коряге на другом берегу Волги и, зябко кутаясь в какую-то рваную кофту, неотрывно смотрела на сына. Она постарела за эти три месяца лет на десять, и у нее иногда по-старчески мелко тряслась голова. Она перестала красить и завивать волосы, и теперь казалось, что ее некогда опрятную темноволосую головку щедро посыпали серебристым древесным пеплом. Ян замечал происшедшую с матерью перемену и любил ее с каждым днем все больше и больше. Он уже не мог себе представить, как можно без нее жить, но стоило Амалии Альбертовне заикнуться однажды о том, что их ждет отец и что им давно пора ехать к нему, выскочил из-за стола и, как был в джинсах и майке, бросился в реку, переплыл на левый берег и дотемна шатался по лесу. Это случилось вскоре после того, как уехал Лемешев, прогостивший здесь целую неделю. С тех пор Амалия Альбертовна об отъезде не заикалась. Она вообще большую часть времени молчала, сидела, праздно сложив на коленях руки, и, не отрываясь, смотрела на сына. Перпетуя попыталась было вовлечь Амалию Альбертовну в нехитрые хлопоты по хозяйству, но из этого ничего путного не вышло. Стоило Яну исчезнуть из поля зрения матери, и все начинало валиться из ее некогда приспособленных к домашней работе рук. Ночами она бродила по двору или сидела на лавке под деревом и водила пальцем по холодной клеенке стола, точно писала на ней что-то. Иногда засыпала, уронив голову на стол, но сон ее был очень чуток — стоило прошуршать в сухой траве ежу или вскрикнуть ночной птице, как она поднимала голову, сильно трясла ею, вставала с лавки и начинала свой неутомимый обход.

Если шел дождь, Амалия Альбертовна надевала длинный плащ из жесткой коричневой клеенки. Он громко хрустел и даже гремел при каждом ее шаге, и тогда Перпетуя тоже не спала всю ночь, но она жалела Амалию Альбертовну и стеснялась сказать ей, что та мешает спать. Что касается Лидии, то она будто не замечала новую поселенку их так называемого скита. Со дня их первого и оказавшегося последним разговора Лидия отделила себя от Амалии Альбертовны мысленной стеной и теперь уже не могла читать ее мысли. Амалия Альбертовна выводила Лидию из себя и причиняла ей физическую боль. За эти три месяца Лидия тоже заметно постарела и больше не пыталась соблазнить Яна раздеваниями и непристойными жестами. Они по-прежнему спали в одной постели. Однажды Амалия Альбертовна подсмотрела в приоткрытую дверь, как Ян, сбросив надетые прямо на голое тело старенькие линялые джинсы, быстро юркнул под простыню, где уже лежала Лидия, и, повернувшись к ней спиной, свернулся калачиком и закрыл ладонью ухо.

Лидия — она тоже была голая — села в кровати и долго, не моргая, смотрела на него. Амалии Альбертовне показалось, будто тело сына обмякает у нее на глазах, становится как расплавленный воск и по-детски беспомощным. Ей хотелось ворваться в комнату, оттолкнуть Лидию, прикрыть собой Ванечку, но она пальцем не могла пошевелить. Наверное, она стояла так час или даже больше, как вдруг, почувствовав страшную слабость в ногах, села на пол и, прислонившись спиной к стене, заснула.

Она проснулась в своей кровати. Рядом сидел обернутый простыней Иван. Его освещенный луной профиль казался по-юношески мягким.

— Мама, не делай больше так, — сказал он, глядя не на нее, а в окно. — Я уже привык, а ты обязательно заболеешь. Это очень вредно — почти как рентген.

— Сыночек, но ведь ты… ты превратился в дурачка, — едва ворочая тяжелым пересохшим языком, пробормотала Амалия Альбертовна. Я не могу спокойно смотреть на это. Я умру, сыночек.

— Потерпи еще немного. — Иван все так же глядел в окно, но теперь его черты словно затвердели. — Начинается осень. Птицы собираются в стаи. Мы тоже, если захотим, сможем улететь. Ты и я одна стая. Я люблю тебя, мама, больше всех на свете. Но я не хочу возвращаться домой. Я очень ревную тебя к отцу. Когда он был здесь, мне все время хотелось его убить, и я с трудом себя сдерживал. Нельзя любить сразу двоих, правда, мама? — Он не смотрел на нее, зато Амалия Альбертовна не спускала с сына взгляда. Ей казалось, он стареет буквально у нее на глазах. — Когда я любил Машу, я совсем не любил тебя. Теперь я буду любить одну тебя. Но и ты, мама, будешь любить только меня. Завтра я попрощаюсь со всем, с чего начиналась моя любовь к Маше, а потом мы уедем. Ты согласна, мама?