идти?»

Решила идти, но залезть куда-нибудь в последние ряды, чтобы никто меня и не видел. Карпов ведь такой энергичный. Если пьеса провалится, он может высунуться из-за кулис и прямо закричать мне: «Пошла вон, дура!»

Пьеску мою пристегнули к какой-то длинной и нудной четырехактной скучище начинающего автора. Публика зевала, скучала, посвистывала. И вот, после финального свиста и антракта, взвился, как говорится, занавес и затарантили мои персонажи.

«Какой ужас! Какой срам!» — думала я.

Но публика засмеялась раз, засмеялась два и пошла веселиться. Я живо забыла, что я автор, и хохотала вместе со всеми, когда комическая старуха Яблочкина, изображающая женщину-генерала, маршировала по сцене в мундире и играла на губах военные сигналы. Актеры вообще были хорошие и разыграли пьеску на славу.

— Автора! — закричали из публики. — Автора!

Как быть?

Подняли занавес. Актеры кланялись. Показывали, что ищут автора.

Я вскочила с места, пошла в коридор по направлению к кулисам. В это время занавес уже опустили, и я повернула назад. Но публика снова звала автора, и снова поднялся занавес, и актеры кланялись, и кто-то грозно кричал на сцене: «Да где же автор?», и я опять кинулась к кулисам, но занавес снова опустили. Продолжалась эта беготня моя по коридору до тех пор, пока кто-то лохматый (впоследствии оказалось, что это А. Р. Кугель) не схватил меня за руку и не заорал:

— Да вот же она, черт возьми!

Но в это время занавес, поднятый в шестой раз, опустился окончательно, и публика стала расходиться.

На другой день я в первый раз в жизни беседовала с посетившим меня журналистом. Меня интервьюировали.

— Над чем вы сейчас работаете?

— Я шью туфли для куклы моей племянницы…

— Гм… вот как! А что означает ваш псевдоним?

— Это… имя одного дур… то есть так, фамилия.

— А мне сказали, что это из Киплинга.

Я спасена! Я спасена! Я спасена! Действительно, у Киплинга есть такое имя. Да, наконец, и в «Трильби» песенка такая есть:

Taffy was a walesman,

Taffy was a thief…

Сразу все вспомнилось.

— Ну да, конечно из Киплинга!

В газетах появился мой портрет с подписью «Таffу».

Кончено. Отступления не было.

Так и осталось

Тэффи. 1931

Александр ФЛИТ

Ее величество пошлость

Когда на улицах столицы

Кружила в бешенстве гроза.

Когда у родины-тигрицы

Пылали мщением глаза.

Когда пришел и стал на страже

Хозяин истинный — народ.

Ждала Россия, что прикажет.

Куда направит тяжкий ход, —

Из черных ям, домов и башен

Единым зовом изошла

Столица светлая, и страшен

Был знак февральского числа.

Под белым куполом дворцовым.

Вобрав всю боль надежд и мук.

Рождалась явь, чудесным словом

Сплетя в одно мильоны рук.

Упали царские вериги,

Корона сорвана с герба.

Но вы взгляните — в пыльной книге

Страницы сблизила судьба…

Вы свергли иго, вы свободны,

Но он оплеван — красный цвет,

И цвета крови всенародной

Конторщик сшил себе жилет.

Плодятся мерзости, как крысы,

И звонко хвалит детвора

«Роман развратнейшей Алисы»

И «Тайны Гришкина двора».

Тоскою жадности не сыты,

В «концерты-митинги» спеша.

Всем рукоплещут Афродиты

И пляшут речи антраша.

Я вижу новую царицу!

В пунцовом бархате, в шелках,

Ее бесстыжие ресницы

Влюбленного повергнут в прах.

День ото дня жиреет свита,

Из горла рвется жадный крик.

Она гирляндами увита

Неувядающих гвоздик.

Пройдя с триумфом по панели.

Кричать всем гражданам «ура»

Ее величество велели

Коротким росчерком пера…

«Новый Сатирикон», 1917, № 19

В защиту смеха

В годину стройки и распада.

Бессилья, злобы, клеветы.

Стихии творчества и ада.

Распутства, мести, красоты

Заносишь ты, рука поэта.

Нагайку хлесткую свою,

И в это призрачное лето

Приемлешь светлый пыл в бою.

Гуляй по спинам фарисеев,

Рабов вчерашнего числа,

Под знамя скрывшихся злодеев,

Клевретов царского орла…

Казни испуг слепого труса,

В подполье скрывшего мошну.

Избавь конторщика от флюса

И в щуплый мозг вдохни весну…

 Гуляй по спинам с жарким свистом.

Гони с дороги воронье.

Его дыханием нечистым

Мечты отравлено копье,

О, не щади распутства света.

Пусть не смолкает дерзкий клич,

И пусть не дрогнет мощь поэта,

Подъемля Ювеналов бич!..

«Новый Сатирикон», 1917, № 29

Моя автобиография

1.

На берегу Днепра седого,

Назад тому немало лет,

В семье еврея молодого

Я мигом выскочил на свет.

Младенец был амура краше.

Все были рады крошке Саше.

От счастья красен, как кумач,

Схватил меня папаша-врач.

Несчастный! Если б сердце знало.

Что юмор выберет сынок,

Сатиры отточив клинок, —

Его б на месте доконало!

Но в те поры, склонясь в тиши.

Ловил он первый крик души.

2.

Я рос привольно на просторе.

Под шум дворовой чепухи,

И вдохновенно на заборе

Писал и буквы, и стихи.

Тепло родительского корма…

И гимназическая форма…

Любовный первый тет-а-тет.

Попутно — университет…

К чему сухие нормы права.

Когда, упершись в страсти лбом.

Я лишь послания в альбом

Строчил налево и направо?!

С самодержавьем не дружил

И два погрома пережил.

3.