— Нет, крошка, — отвечает Скотт. — Не сможет, если не уловилкак следует твой запах или не сосредоточился на тво… — Он замолкает. Потому чтоего, похоже, больше интересует фильм. — Опять же «Джамбалайя» в этом эпизоде незвучит. Я смотрел «Последний киносеанс» раз пятьдесят и считаю, что, заисключением «Гражданина Кейна»[99], это лучший фильм всех времён, но в эпизодев бильярдной «Джамбалайя» никогда не звучала. Там поёт Хэнк Уильямс, всё так,но «Ко-Лайгу», песню об индейском вожде. А если телевизор и видеомагнитофонработают, то где грёбаный свет?

Он встаёт с кресла-качалки и щёлкает настенным выключателем.Ничего. Сильный холодный ветер с Йеллоунайфа наконец-то добил системуэлектроснабжения, обесточил Касл-Рок, Касл-Вью, Харлоу, Мортон, Ташмор-Понд ибольшую часть западного Мэна. В тот самый момент, когда Скотт щёлкает бесполезнымвыключателем, телевизор вырубается. На мгновение картинка становится такойяркой, что режет глаза, а потом исчезает. И в следующий раз, когда он ставиткассету с «Последним киносеансом», выясняется, что десятиминутный отрывок всередине фильма стёрт, словно этот кусок плёнки попал в сильноеэлектромагнитное поле. И хотя они никогда об этом не заговаривают, и Скотт, иЛизи понимают, что именно Лизи перетащила их обратно, пусть они обавизуализировали спальню для гостей, именно Лизи стала основной движущей силой…и, конечно же, именно Лизи визуализировала старину Хэнка, поющего «Джамбалайю»,а не «Ко-Лайгу». Это Лизи вложила столько энергии в визуализацию работающихтелевизора и видеомагнитофона в момент их возвращения, что оба устройствапродолжали работать ещё почти полторы минуты, хотя весь округ Касл уже осталсябез электричества.

Скотт загружает печку на кухне дубовыми полешками издровяного ящика, Лизи сооружает на линолеуме постель из надувных матрацев иодеял. Когда они ложатся, он обнимает её.

— Я боюсь засыпать, — признаётся она. — Боюсь, что утром,проснувшись, обнаружу, что печь погасла, а тебя опять нет.

Он качает головой.

— Со мной всё будет хорошо… во всяком случае, на какое-товремя.

Она смотрит на него с надеждой и сомнением.

— Ты что-то знаешь или говоришь это для того, чтобыуспокоить свою маленькую жену?

— А как ты думаешь?

Она думает, что это не призрак Скотта, с которым она жила сноября, но ей трудно поверить в это волшебное превращение.

— Вроде бы тебе получше, но я не знаю, что и думать.

В печи взрывается сучок, и она подпрыгивает. Он крепчеобнимает её. Она сильнее прижимается к нему. Под одеялами тепло. В его объятияхтепло. Он — это всё, что ей нужно в темноте.

Скотт говорит:

— Эта… эта болезнь, которая передаётся в нашей семье понаследству… она приходит и уходит. Как судорога.

— Но она может вернуться?

— Лизи, может, и не вернётся. — Сила и уверенность егоголоса так поражают, что она смотрит ему в лицо. Не видит двуличности, пустьпредназначенной для того, чтобы изгнать тревогу из сердца жены. — А если ивернётся, то не с такой силой, как на этот раз.

— Тебе говорил об этом отец?

— Мой отец мало что знал о тупаках. Раньше я чувствовалпритяжение… того места, где ты меня нашла… дважды. Первый раз — за год до нашейвстречи. Тогда меня удержала выпивка и рок-музыка. Второй…

— В Германии, — бесстрастно заканчивает Лизи.

— Да, — говорит он. — В Германии. Тогда меня удержала ты,Лизи.

— Как близко ты подошёл к опасной черте, Скотт? Как близкоты подошёл к ней в Бремене?

— Очень близко, — отвечает он, и у неё всё холодеет внутри.Если бы она потеряла его в Германии, то потеряла бы навсегда. Mein gott. — Тобыл лёгкий ветерок в сравнении с третьим разом. На меня обрушился ураган.

Ей хочется задать ещё много вопросов, но больше всегохочется обнимать его и верить ему, когда он говорит, что теперь, возможно, всёбудет хорошо. Так хочется верить врачу, предполагает она, когда тот говоритраковому больному о ремиссии и о том, что болезнь, возможно, уже никогда невернётся.

— И ты в порядке. — Ей нужно услышать, чтобы он сказал этоещё раз. Нужно.

— Да. Как говорится, готов к труду и обороне.

— А… он? — Уточнять необходимости нет. Скотт знает, о чёмона спрашивает.

— Он давно знает и мой запах, и образ моих мыслей. Послестольких лет мы, можно сказать, закадычные друзья. Он мог бы забрать меня, еслиб захотел, но для этого надо приложить усилие, а этот мальчик довольно ленив. Ипотом… что-то приглядывает за мной. Что-то со светлой стороны. Есть и светлаясторона, знаешь ли. Ты должна знать, потому что сама — её часть.

— Однажды ты сказал, что мог бы позвать его, если бызахотел. — Эти слова она произносит очень тихо.

— Да.

— И иногда ты хочешь. Да?

Он этого не отрицает, а снаружи воет холодный ветер. Но пододеялом, рядом с кухонной печью, тепло. С ним тепло.

— Оставайся со мной, Скотт, — говорит она.

— Я останусь, — отвечает он. — Останусь, пока…

— Останусь, пока смогу, — повторила Лизи его слова.

И тут же поняла, что вернулась и в спальню, и на кровать.Поняла, что постель придётся менять, потому что вернулась вся мокрая, да ещё соступнями, покрытыми песком другого мира. Поняла, что дрожит всем телом, пусть вкомнате и тепло. Поняла, что лишилась лопаты с серебряным штыком: оставила её вдругом мире. И, наконец, поняла, что в самый последний момент она скорее всегоостановила взгляд на своём муже и практически наверняка больше его не увидит;её муж стал одной из запелёнутых фигур, непохороненным трупом.

Лёжа на мокрой постели в пропитанных водой шортах, Лизиразрыдалась. Ей предстояло много чего сделать, и она уже ясно представляласебе, что именно и в какой последовательности (возможно, это и было частьюприза, который она получила в конце последней охоты на була), но сначала онахотела окончательно оплакать мужа. Она приложила руку к глазам и, рыдая,пролежала так следующие пять минут, пока глаза не опухли до такой степени, чточуть не закрылись. Да и горло разболелось. Лизи никогда бы не подумала, что будеттак сильно хотеть Скотта, что ей так будет его недоставать. Это был шок. И приэтом, пусть левая грудь ещё чуть болела, Лизи никогда не чувствовала себя такхорошо, никогда так не радовалась жизни, не ощущала в себе силу раздать всемсёстрам по серьгам. Как говорится.