– О господи! – вырвалось у Сони.

– Амалия Ивановна, надо будет дать знать в полицию, апотому, покорнейше прошу вас, пошлите покамест за дворником, – тихо и дажеласково проговорил Лужин.

– Гот дер бармгерциге![65] Я так и зналь, что она вороваль!– всплеснула руками Амалия Ивановна.

– Вы так и знали? – подхватил Лужин, – стало быть, уже ипрежде имели хотя бы некоторые основания так заключать. Прошу вас, почтеннейшаяАмалия Ивановна, запомнить слова ваши, произнесенные, впрочем, при свидетелях.

Со всех сторон поднялся вдруг громкий говор. Всезашевелились.

– Ка-а-к! – вскрикнула вдруг, опомнившись, Катерина Ивановнаи, точно сорвалась, бросилась к Лужину, – как! Вы ее в покраже обвиняете? ЭтоСоню-то? Ах, подлецы, подлецы! – И бросившись к Соне, она, как в тисках, обнялаее иссохшими руками.

– Соня! Как ты смела брать от него десять рублей! О глупая!Подай сейчас эти десять рублей – вот!

И выхватив у Сони бумажку, Катерина Ивановна скомкала ее вруках и бросила наотмашь прямо в лицо Лужина. Катышек попал в глаз и отскочилна пол. Амалия Ивановна бросилась поднимать деньги. Петр Петрович рассердился.

– Удержите эту сумасшедшую! – закричал он.

В дверях в эту минуту рядом с Лебезятниковым показалось иеще несколько лиц, между которыми выглядывали и обе приезжие дамы.

– Как! Сумасшедшую? Это я-то сумасшедшая? Дуррак! –взвизгнула Катерина Ивановна. – Сам ты дурак, крючок судейский, низкий человек!Соня, Соня возьмет у него деньги! Это Соня-то воровка! Да она еще тебе даст,дурак! – И Катерина Ивановна истерически захохотала. – Видали ль вы дурака? –бросалась она во все стороны, показывая всем на Лужина. – Как! И ты тоже? –увидала она хозяйку, – и ты туда же, колбасница, подтверждаешь, что она«вороваль», подлая ты прусская куриная нога в кринолине! Ах вы! Ах вы! Да она ииз комнаты-то не выходила и, как пришла от тебя, подлеца, тут же рядом подлеРодиона Романовича и села!.. Обыщите ее! Коль она никуда не выходила, сталобыть деньги должны быть при ней! Ищи же, ищи, ищи! Только если ты не найдешь,то уж извини, голубчик, ответишь! К государю, к государю, к самому царю побегу,милосердому, в ноги брошусь, сейчас же, сегодня же! я – сирота! Меня пустят! Тыдумаешь, не пустят? Врешь, дойду! Дойду-у! Это ты на то, что она кроткая,рассчитывал? Ты на это-то понадеялся? Да я, брат, зато бойкая! Оборвешься! Ищиже! Ищи, ищи, ну, ищи!!

И Катерина Ивановна, в исступлении, теребила Лужина, тащаего к Соне.

– Я готов-с и отвечаю… но уймитесь, сударыня, уймитесь! Яслишком вижу, что вы бойкая!.. Это… это… это как же-с? – бормотал Лужин, – этоследует при полиции-с… хотя, впрочем, и теперь свидетелей слишком достаточно… Яготов-с… Но, во всяком случае, затруднительно мужчине… по причине пола… Если быс помощью Амалии Ивановны… хотя, впрочем, так дело не делается… Это как же-с?

– Кого хотите! Пусть кто хочет, тот и обыскивает! – кричалаКатерина Ивановна, – Соня, вывороти им карманы! Вот, вот! Смотри, изверг, вотпустой, здесь платок лежал, карман пустой, видишь! Вот другой карман, вот, вот!Видишь! Видишь!

И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватилаоба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдругвыскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это всевидели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцамис пола, поднял всем на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет,сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая всембилет.

– Воровка! Вон с квартир! Полис, полис! – завопила АмалияИвановна, – их надо Сибирь прогналь! Вон!

Со всех сторон полетели восклицания. Раскольников молчал, неспуская глаз с Сони, изредка, но быстро переводя их на Лужина. Соня стояла натом же месте, как без памяти: она почти даже не была и удивлена. Вдруг красказалила ей все лицо; она вскрикнула и закрылась руками.

– Нет, это не я! Я не брала! Я не знаю! – закричала онаразрывающим сердце воплем и бросилась к Катерине Ивановне. Та схватила ее икрепко прижала к себе, как будто грудью желая защитить ее ото всех.

– Соня! Соня! Я не верю! Видишь, я не верю! – кричала(несмотря на всю очевидность) Катерина Ивановна, сотрясая ее в руках своих, какребенка, целуя ее бессчетно, ловя ее руки и, так и впиваясь, целуя их. – Чтобты взяла! Да что это за глупые люди! О господи! Глупые вы, глупые, – кричалаона, обращаясь ко всем, – да вы еще не знаете, не знаете, какое это сердце,какая это девушка! Она возьмет, она! Да она свое последнее платье скинет,продаст, босая пойдет, а вам отдаст, коль вам надо будет, вот она какая! Она ижелтый-то билет получила, потому что мои же дети с голоду пропадали, себя занас продала!.. Ах, покойник, покойник! Ах, покойник, покойник! Видишь? Видишь?Вот тебе поминки! Господи! Да защитите же ее, что ж вы стоите все! РодионРоманович! Вы-то чего ж не заступитесь? Вы тоже, что ль, верите? Мизинца вы еене стоите, все, все, все, все! Господи! Да защити ж наконец!

Плач бедной, чахоточной, сиротливой Катерины Ивановныпроизвел, казалось, сильный эффект на публику. Тут было столько жалкого,столько страдающего в этом искривленном болью, высохшем чахоточном лице, в этихиссохших, запекшихся кровью губах, в этом хрипло кричащем голосе, в этом плаче навзрыд,подобном детскому плачу, в этой доверчивой, детской и вместе с тем отчаянноймольбе защитить, что, казалось, все пожалели несчастную. По крайней мере ПетрПетрович тотчас же пожалел.

– Сударыня! Сударыня! – восклицал он внушительным голосом, –до вас этот факт не касается! Никто не решится вас обвинить в умысле или всоглашении, тем паче что вы же и обнаружили, выворотив карман: стало быть,ничего не предполагали. Весьма и весьма готов сожалеть, если, так сказать,нищета подвигла и Софью Семеновну, но для чего же, мадемуазель, вы не хотелисознаться? Позора убоялись? Первый шаг? Потерялись, может быть? Делопонятное-с; очень понятное-с… Но, однако, для чего же было пускаться в такиекачества! Господа! – обратился он ко всем присутствующим, – господа! Сожалея и,так сказать, соболезнуя, я, пожалуй, готов простить, даже теперь, несмотря наполученные личные оскорбления. Да послужит же, мадемуазель, теперешний стыд вамуроком на будущее, – обратился он к Соне, – а я дальнейшее оставлю втуне и, таки быть, прекращаю. Довольно!

Петр Петрович искоса посмотрел на Раскольникова. Взгляды ихвстретились. Горящий взгляд Раскольникова готов был испепелить его. Между темКатерина Ивановна, казалось, ничего больше и не слыхала: она обнимала ицеловала Соню, как безумная. Дети тоже обхватили со всех сторон Соню своимиручонками, а Полечка, – не совсем понимавшая, впрочем, в чем дело, – казалось,вся так и утопла в слезах, надрываясь от рыданий и спрятав свое распухшее отплача хорошенькое личико на плече Сони.