– Зачем вы спрашиваете, чему быть невозможно? – сотвращением сказала Соня.

– Стало быть, лучше Лужину жить и делать мерзости! Вы иэтого решить не осмелились?

– Да ведь я божьего промысла знать не могу… И к чему выспрашиваете, чего нельзя спрашивать? К чему такие пустые вопросы? Как можетслучиться, чтоб это от моего решения зависело? И кто меня тут судьей поставил:кому жить, кому не жить?

– Уж как божий промысл замешается, так уж тут ничего неподелаешь, – угрюмо проворчал Раскольников.

– Говорите лучше прямо, чего вам надобно! – вскричала сстраданием Соня, – вы опять на что-то наводите… Неужели вы только затем, чтобымучить, пришли!

Она не выдержала и вдруг горько заплакала. В мрачной тоскесмотрел он на нее. Прошло минут пять.

– А ведь ты права, Соня, – тихо проговорил он наконец. Онвдруг переменился; выделанно-нахальный и бессильно-вызывающий тон его исчез.Даже голос вдруг ослабел. – Сам же я тебе сказал вчера, что не прощения придупросить, а почти тем вот и начал, что прощения прошу… Это я про Лужина ипромысл для себя говорил… Я это прощения просил, Соня…

Он хотел было улыбнуться, но что-то бессильное инедоконченное сказалось в его бледной улыбке. Он склонил голову и закрыл рукамилицо.

И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкойненависти к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этогоощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретилна себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненавистьего исчезла, как призрак. Это было не то; он принял одно чувство за другое. Этотолько значило, что та минута пришла.

Опять он закрыл руками лицо и склонил вниз голову. Вдруг онпобледнел, встал со стула, посмотрел на Соню, и, ничего не выговорив, переселмашинально на ее постель.

Эта минута была ужасно похожа, в его ощущении, на ту, когдаон стоял за старухой, уже высвободив из петли топор, и почувствовал, что уже«ни мгновения нельзя было терять более».

– Что с вами? – спросила Соня, ужасно оробевшая.

Он ничего не мог выговорить. Он совсем, совсем не такпредполагал объявить и сам не понимал того, что теперь с ним делалось. Она тихоподошла к нему, села на постель подле и ждала, не сводя с него глаз. Сердце еестучало и замирало. Стало невыносимо: он обернул к ней мертво-бледное лицосвое; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел посердцу Сони.

– Что с вами? – повторила она, слегка от него отстраняясь.

– Ничего, Соня. Не пугайся… Вздор! Право, если рассудить, –вздор, – бормотал он с видом себя не помнящего человека в бреду. – Зачем толькотебя-то я пришел мучить? – прибавил он вдруг, смотря на нее. – Право. Зачем? Явсе задаю себе этот вопрос, Соня…

Он, может быть, и задавал себе этот вопрос четверть часаназад, но теперь проговорил в полном бессилии, едва себя сознавая и ощущаябеспрерывную дрожь во всем своем теле.

– Ох, как вы мучаетесь! – с страданием произнесла она,вглядываясь в него.

– Все вздор!.. Вот что, Соня (он вдруг отчего-то улыбнулся,как-то бледно и бессильно, секунды на две), – помнишь ты, что я вчера хотелтебе сказать?

Соня беспокойно ждала.

– Я сказал, уходя, что, может быть, прощаюсь с тобойнавсегда, но что если приду сегодня, то скажу тебе… кто убил Лизавету.

Она вдруг задрожала всем телом.

– Ну, так вот я и пришел сказать.

– Так вы это в самом деле вчера… – с трудом прошептала она,– почему ж вы знаете? – быстро спросила она, как будто вдруг опомнившись.

Соня начала дышать с трудом. Лицо становилось все бледнее ибледнее.

– Знаю.

Она помолчала с минуту.

– Нашли, что ли, его? – робко спросила она.

– Нет, не нашли.

– Так как же вы про это знаете? – опять чуть слышно спросилаона, и опять почти после минутного молчания.

Он обернулся к ней и пристально-пристально посмотрел на нее.

– Угадай, – проговорил он с прежнею искривленною ибессильною улыбкой.

Точно конвульсии пробежали по всему ее телу.

– Да вы… меня… что же вы меня так… пугаете? – проговорилаона, улыбаясь, как ребенок.

– Стало быть, я с ним приятель большой… коли знаю, –продолжал Раскольников, неотступно продолжая смотреть в ее лицо, точно уже былне в силах отвести глаз, – он Лизавету эту… убить не хотел… Он ее… убилнечаянно… Он старуху убить хотел… когда она была одна… и пришел… А тут вошлаЛизавета… Он тут… и ее убил.

Прошла еще ужасная минута. Оба всё глядели друг на друга.

– Так не можешь угадать-то? – спросил он вдруг, с тем ощущением,как бы бросался вниз с колокольни.

– Н-нет, – чуть слышно прошептала Соня.

– Погляди-ка хорошенько.

И как только он сказал это, опять одно прежнее, знакомоеощущение оледенило вдруг его душу: он смотрел на нее и вдруг в ее лице как быувидел лицо Лизаветы. Он ярко запомнил выражение лица Лизаветы, когда онприближался к ней тогда с топором, а она отходила от него к стене, выставиввперед руку, с совершенно детским испугом в лице, точь-в-точь как маленькиедети, когда они вдруг начинают чего-нибудь пугаться, смотрят неподвижно ибеспокойно на пугающий их предмет, отстраняются назад и, протягивая впередручонку, готовятся заплакать. Почти то же самое случилось теперь и с Соней; также бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг,выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в грудь имедленно стала подниматься с кровати, все более и более от него отстраняясь, ивсе неподвижнее становился ее взгляд на него. Ужас ее вдруг сообщился и ему:точно такой же испуг показался и в его лице, точно так же и он стал смотреть нанее, и почти даже с тою же детскою улыбкой.

– Угадала? – прошептал он наконец.

– Господи! – вырвался ужасный вопль из груди ее. Бессильноупала она на постель, лицом в подушки. Но через мгновение быстро приподнялась,быстро придвинулась к нему, схватила его за обе руки и, крепко сжимая их, как втисках, тонкими своими пальцами, стала опять неподвижно, точно приклеившись,смотреть в его лицо. Этим последним, отчаянным взглядом она хотела высмотреть иуловить хоть какую-нибудь последнюю себе надежду. Но надежды не было; сомненияне оставалось никакого; все было так! Даже потом, впоследствии, когда онаприпоминала эту минуту, ей становилось и странно и чудно: почему именно она таксразу увидела тогда, что нет уже никаких сомнений? Ведь не могла же онасказать, например, что она что-нибудь в этом роде предчувствовала? А между темтеперь, только что он сказал ей это, ей вдруг и показалось, что и действительноона как будто это самое и предчувствовала.