Гурьев и теперь не изменил своей привычке всегда находиться в «жёлтой готовности». Хотя он и летел самолётом первый раз в жизни, страха не было. Любопытство – да, сколько угодно… Так что, когда полёт, к его вящему удовольствию, благополучно завершился, он подивился и порадовался одновременно. Хорошее начало – уже полдела, подумал он.

В отеле он долго задерживаться не собирался. Поэтому одним из первых его нью-йоркских мероприятий был визит в контору по аренде недвижимости. В тот же день к вечеру, немало обескуражив настроенного на долгий и придирчивый перебор вариантов солидного маклера, Гурьев переехал из «Челси» в меблированную квартирку на углу Мэдисон-авеню и Тридцатой Ист-стрит. Распаковавшись на скорую руку, он улёгся и уснул с чувством, что жизнь совсем не так уж отвратительна, как могло бы показаться при взгляде на погоду в этом городе. Единственное, что его по-настоящему беспокоило, было то, как беркут доберётся до места. Рранкар осторожен, он много умнее любого из своих собратьев – хотя бы потому, что в своей короткой жизни успел набраться невообразимого для беркута опыта… Но всё-таки, он всего лишь птица. А страшнее человека зверя на земле нет, — это Гурьев понимал превосходно.

Следующие два дня Гурьев потратил, старательно приобретая вид успешного молодого жителя Большого Яблока. Деньги таяли при этом с катастрофической скоростью. Пора было вплотную заняться их заработком. Слава Богу, не забыл, как держать кий в руках.

Это была лёгкая страна, Гурьев понял это, когда взял в руки газету с объявлениями ещё на пароходе до Фриско. Когда-то и Россия была такой, подумал он. Когда-то. Могла бы быть. А сейчас… Я не там сейчас. Сейчас я здесь. Он раскрыл свежую газету. И быстро нашёл нужные ему объявления. И направился по первому из адресов.

Было уже далеко за полночь, когда Гурьев покинул клуб, ощущая приятную тяжесть свёрнутых в тугую толстую трубку купюр во внутреннем кармане. Тысяча четыреста – за вычетом чаевых – долларов. Неплохо, совсем неплохо, для первого раза, подумал он. Пул и снукер оказались несколько легче привычных ему игр, а лузы – такими широкими, что Гурьев даже улыбнулся. Если так пойдёт, к Рождеству у меня наберётся вполне приличная сумма, с которой можно начать, решил он.

Теперь, когда Гурьев чувствовал себя в городе более или менее уверенно, настала пора заняться делами. Интересно, какие сюрпризы приготовил за это время Городецкий, подумал он. У Варяга было пять лет, чтобы подготовиться. Надеюсь, он отнёсся к своим обязанностям серьёзно. Если он ещё жив.

Гурьев несколько дней наблюдал за почтамтом, прежде чем решил, что готов забрать предназначенную ему почту. Мальчишка-газетчик принёс ему два тоненьких пакета, получил свои пять долларов премии и умчался, страшно довольный свалившимся на него сокровищем. Разносчик жил довольно далеко от Манхэттена, его газетный участок находился вообще в Бруклине, так что вероятность выследить гавроша, даже если кто-то поставил «флажок» на адресованную Гурьеву корреспонденцию, представлялось весьма нетривиальной задачей. А если бы даже и удалось кому-то такое непростое дело, — что мог рассказать пострелёнок? Что пожилой, осанистый, с окладистой бородой рабби из Вильямсбурга[63]попросил его сбегать на почту?

В первом пакете оказалась увесистая пачка целлулоидных микроплёнок, во втором – инструкции по их просмотру, записанные хорошо знакомым Гурьеву «библейским» шифром, об использовании которого они с Варягом договорились при расставании. Предусмотрительностью Городецкого нельзя было не восхищаться. Гурьев не сомневался, — раз Сан Саныч не решился доверить информацию открытому носителю, значит, она того стоила.

Варяг оказался не только жив, но и весьма продвинулся вверх по служебной лестнице. По-прежнему ухитряясь держаться в стороне от политического сыска, Городецкий накопил множество интереснейших сведений и наблюдений. Всё, что Гурьев держал на расстоянии от себя все эти годы, разом придвинулось, обрело плоть и кровь… Кровью можно было наполнить реки. Он читал объёмистый доклад Сан Саныча с подробнейшим – насколько это возможно – раскладом политических фигур в советской верхушке, душераздирающие свидетельства об ужасах коллективизации на Украине, Дону, Кубани, в Сибири и Забайкалье. А что, если опубликовать весь этот кошмар, подумал Гурьев. И дальше? Потрясённое человечество рванётся в крестовый поход, спасать нас от самих себя? Как же, держи карман шире. Придётся самим. Самим, чёрт побери, самим. Как там поётся? Не бог, не царь и не герой? Удивительно тонко подмечено.

Гурьев вдруг поймал себя на том, что мысленно называет аналитическую записку Городецкого докладом. Стилистическое чутьё его не обмануло – записка создавалась именно по образцу и в форме отчётного доклада генсека съезду партии. Прилагались к докладу и иллюстрации – для передачи духа времени и места Городецкий практически целиком привёл документ,[64]в другой раз изрядно Гурьева насмешивший бы, — если бы речь в нём не шла о живых людях из плоти и крови.

«Дети священника (попа), гр-на Смирнова, 7 человек, с помощью старых религиозных монархических своих друзей, ныне стоящих в разного рода наших советских учреждениях ответственными руководителями, пролезли в совучреждения и смело говорят, что они там всюду невиданно ведут вредительскую свою работу, как и у себя в бывшем собственном отцовском доме, и подтачивают общее наше, ныне социалистическое строительство, а в особенности пятилетку.

Вот нижеуказанные конкретные факты их уличают.

Вся эта вредительская поповская семья проживает ныне по Верхне-Красносельской улице в доме № 22, в своем собственном бывшем отцовском доме, отец, который и ныне служит попом в приходской церкви, а его дети все служат в нижеуказанных, разного рода советских учреждениях.

Анна Смирнова – педагог в 31 школе, Любовь – счетовод в Правлении Московской Северной железной дороги, Лидия – учится в 58 школе, химические курсы, Николай – счетовод в Правлении Московской Казанской железной дороги, Петр – счетовод в Мосстрое. Сын Николай сумел скрыть свое поповское социальное положение и как сын служащего пролез в комсомольские ряды членом, но я его с помощью прессы оттуда вырвал с корнем в 1926-27 гг.

Вся эта вредительская семейка с помощью тех же, очевидно, лиц при рационализации и разного рода сокращениях не подвергалась сокращению. С момента революции и по сие время, живущие в бывшем своем доме, они все время ведут самую наглую и открытую вредительскую подрывную работу: склоку, травлю, подсиживание, а главное, разрушение своей квартиры, скрытие отца от правильности обложения фин. налогом и квартплаты, а самое важное, что он организованно все время старался тормозить в работе Правления Жилтоварищества.