«Я вскормил монстра», — подумал Филипп. Эта мысль не была болезненной. Именно так люди и узнают, что любовь прошла: она больше не причиняет боли. Начинаешь видеть предмет своего обожания беспристрастно, констатируешь, что он такой, какой есть, его не изменишь. А вот я изменился. Значит, конец. Все кончено. Все, что он испытывал сейчас — отвращение и смутную ярость. Сколько лет он был одержим ею, его заботило лишь одно: нравиться ей, быть ей интересным, стать лучшим адвокатом в Париже, лучшим адвокатом во Франции, адвокатом международного уровня. Он стал коллекционировать произведения искусства, покупать рукописи, финансировать оперы и балеты, создал меценатский фонд… Чтобы она гордилась им. Чтобы с гордостью носила имя Ирис Дюпен. Он знал, что она не очень-то ценит деньги: Шеф мог дать ей сколько угодно. Она хотела творить. Писать, рисовать, дирижировать, все что угодно! Чтобы все признали ее талант! Он предоставил в ее распоряжение целую палитру талантливых творцов. Он надеялся, наивный, что ей достаточно будет находиться рядом с ним, когда он выбирает картину или дает согласие на финансирование новой постановки, чтобы она была счастлива. Он мечтал, что она будет ездить с ним на международные ярмарки современного искусства, что она будет присутствовать на читках новых пьес, поможет выбирать, будет следить за репетициями. Она вначале так и делала, но ей это быстро наскучило. В центре внимания была не она, а деньги, имя и вкус ее мужа.

Он оглядел комнату, все собранные в ней произведения искусства. «Это история нашей любви. Моей любви, — поправился он про себя, — она меня не любила. Она хорошо ко мне относилась. Ценила. Ее ложь расцвела там, где моя любовь потерпела крах. Я больше не люблю ее и не смогу больше заставлять себя лгать. Для совместной жизни два красивых обмана лучше, чем две горькие истины. Все, конец. Еще надо кое-что уладить, и я уйду. Уход мой будет грандиозен. Может, чуть смешон, но все равно грандиозен. Надо организовать торжественное, роскошное расставание. Это будет мое личное произведение искусства».

Взгляд его упал на последнюю вырезку. Это была статья не о ней, а о кинофестивале в Нью-Йорке. Она выделила желтым маркером имя: Габор Минар. Он почетный гость, на фестивале представят его последний фильм «Цыгане», получивший Золотую ветвь в Каннах. «Вот оно как, — подумал Филипп, — опять Габор Минар». Вечный Габор Минар, застывший в излюбленной позе загадочного, вдохновенного режиссера. Его беззаботное, открытое лицо, его потрясающие, наполненные биением жизни фильмы. О нем говорили, что он пробудил к жизни седьмое искусство своими необыкновенными режиссерскими приемами. Что он сумел вернуть в кино дух, смысл и художественное богатство. На фотографии он улыбался. Непокорные пряди лезли в глаза, ворот рубашки свободолюбиво раскрыт. Филипп сухим жестом захлопнул блокнот, посмотрел на часы. Слишком поздно, чтобы звонить Джонни Гудфеллоу. Позвонит завтра.

Вечером Ирис вернулась домой, размахивая свежим номером «Экспресс».

— Четвертое место в рейтинге книг! За пятнадцать дней! Я позвонила Серюрье, они печатают четыре с половиной тысячи экземпляров в день. И это не считая первого тиража. Представляешь? Каждый день четыре с половиной тысячи человек покупают книгу Ирис Дюпен! Я пробиваюсь к вершине. На следующей неделе я займу первое место, уверена! И ты еще спрашиваешь, так ли необходимо было стричься на публике?

Она расхохоталась и поцеловала газету.

— Надо жить в ногу со временем, дорогой. Времена трубадуров миновали, это точно. Кармен, скорее, скорее накрывай на стол, я голодна как волк.

Ее глаза горели холодным золотистым огнем, буквально прожигая газету, которую она держала в руке. Опустив ее, она повернулась к Филиппу, удивленная его молчанием, широко улыбнулась и склонила голову, ожидая поздравлений. Он вежливо поклонился и поздравил ее.

Жозефина потерла глаза и убедилась, что это не сон: женщина, сидящая напротив нее в автобусе, читала ее роман. Читала жадно, склонившись над книгой, впиваясь взглядом в каждую строчку, словно опасаясь что-либо упустить. Люди вокруг садились, вставали, переходили с места на место, кашляли, разговаривали по телефону, и только она не шевелилась. Она читала.

Жозефина пораженно глядела на нее. «Такая смиренная королева» в 163-ем автобусе!

Так значит, газеты не врут: ее книга продается. Ее расхватывают, как горячие пирожки. Сначала она в это не верила. Даже подозревала, что все проданные книги купил Филипп. Но увидев «Такую смиренную королеву» в автобусе, она убедилась, что успех вполне реален.

Каждый раз, когда она читала положительную рецензию на свою книгу, ей хотелось визжать, хохотать, прыгать от счастья. Жозефина бежала к Ширли. Ее квартира была единственным в мире местом, где она могла дать волю своей радости. «Продается, Ширли, продается, я написала бестселлер! Ты представляешь, я, маленькая занудная исследовательница с нищенской зарплатой, затворница пыльных библиотек, гадкий утенок, ничего не понимающий в жизни! В моей первой пробе пера проявилась рука мастера!» Ширли орала «Оле!», и они скакали по комнате в исступленном фламенко. Один раз Гэри застукал их за этим занятием: они остановились, недоуменно глядя на него, красные, задыхающиеся.

Потом навалилась какая-то пустота. Ощущение, будто ее обворовали, ограбили, использовали. Испачкали. Ирис была повсюду. Повсюду была улыбка Ирис. Из каждого газетного киоска на нее глядели синие глаза Ирис. Ирис рассказывала о муках творчества, об одиночестве, о XII веке, об уставе святого Бенедикта. Как у нее появилась идея книги? «Однажды вечером мне было грустно и я зашла в собор Сакре-Кер. И там увидела статую святой с таким прекрасным, кротким лицом, что решила сочинить для нее подходящую историю». Почему она назвала ее Флориной? «Я готовила с сыном пирог, взяла пачку муки „Франсина“. Франсина-Флорина-Франсина-Флорина!» Жозефина не верила своим ушам: и откуда она все это берет? Один раз даже услышала, как Ирис упоминает Бога и божественное вдохновение, чтобы объяснить прозрачность и легкость своего стиля: «Словно не я пишу, а мне кто-то диктует». Жозефина так и села на табурет у мойки: «Вот вам здравствуйте! Какая наглость!»

Она открыла балконную дверь и посмотрела на звезды. «Это уже слишком, не могу больше! И без того тяжело смотреть, как она выпендривается, как она присвоила мою Флорину — но теперь она и вас задумала у меня отнять, вас! Мне-то что остается? Ворон ловить? Не люблю ворон… Откуда же она знает, что я с вами разговариваю? Я никогда ей не говорила, ну, может быть, один раз… Все умудряется использовать! Вампирша».

Увидев в автобусе женщину с книгой, она решила зайти к Ширли. Той не было дома. Жозефина пошла домой и нашла записку от Зоэ, в которой говорилось: «Мам, я буду ночевать у Александра, за мной приехала Кармен. Гортензия просила тебе передать, что вечером ее не будет дома, она вернется поздно, не волнуйся, я тебя люблю. Зоэ».

Она была одна. Разогрела остатки вчерашнего жаркого, добавила два листика салата. Смотрела в окно, как сгущаются сумерки. Грустно, как грустно.

Когда совсем стемнело, она вышла на балкон и подняла голову к звездам.