Результаты лондонских переговоров означали, что правительства Англии и США не только пересмотрели свое решение подготовить открытие второго фронта в 1942 г., но и вообще отодвигали высадку во Франции через Ла-Манш на неопределенный срок. Для этого внезапно возникшего англо-американского консенсуса были причины видимые, лежащие на поверхности, и невидимые, скрытые, о которых велись разговоры в печати, но не принято было говорить в официальных речах и заявлениях. К первым следует отнести ставшую очевидной военно-техническую неготовность западных союзников к широкомасштабной высадке на Европейском континенте. Ко вторым – нестабильность на советско-германском фронте, его откат к Волге и Северному Кавказу и, как следствие этого, ожидание краха Восточного фронта и, возможно, сепаратного мира Сталина с Гитлером. Еще одним «против» было чувство настороженности в отношении постоянного возвращения Москвы к вопросу о признании западных границ СССР в том виде, в котором они ей «представляются желательными» (т. е. с включением в состав СССР Прибалтики, Бессарабии и Буковины) {30}. Содействовать Москве в решении этого деликатного вопроса с позиции силы ни Вашингтону, ни Лондону не хотелось. Вопрос о послевоенном устройстве мира (как и в годы Первой мировой войны), таким образом, вторгся в военно-стратегическое планирование.

27 июля 1942 г. Рузвельт сообщил Черчиллю в шифровке, что он «очень счастлив» результатом лондонской встречи и полагает, что она знаменует «поворотный пункт» в войне {31}. По поводу того, насколько искренен был президент, можно только строить предположения. Что же касается Гопкинса, то его настроения были далеки от состояния приподнятости. Он сознавал обоснованность тревоги, которую испытывала значительная часть американской общественности в связи с новыми уклонениями правительств США и Англии от выполнения взятого ими обязательства открыть второй фронт в Европе в 1942 г. {32}. Все большее беспокойство внушали ему и попытки Черчилля ограничиться чисто символическими жестами вместо реального военного сотрудничества с Советским Союзом в критический момент, которому действительно суждено было стать поворотным пунктом в истории Второй мировой войны. Шла великая Сталинградская битва, и то, что предлагалось англичанами в качестве мер военного взаимодействия с союзником на Востоке, Гопкинсу представлялось «абсолютно недостаточным». Трезво оценивая обстановку и состояние советско-американских отношений, Гопкинс в сентябре 1942 г. в телеграмме Рузвельту, находившемуся в инспекционной поездке по стране, высказывается в пользу неукоснительного выполнения обязательств по «плану Болеро» (подготовка высадки во Франции через Ла Манш) с тем, чтобы быть готовыми «драться» с немцами большими силами уже весной 1943 г. «…Я считаю, – заключал он, – что только это даст эффект…» {33}

Героическая оборона Сталинграда вызвала восхищение и признание демократической Америки. Движение за укрепление солидарности и военного сотрудничества с Советским Союзом, за открытие второго фронта достигло большого размаха. Сталинградская битва доказала всему миру назревание здесь, на Восточном фронте, общего перелома в войне. Разгромив гитлеровцев под Сталинградом, Красная Армия сделала недостижимыми поставленные ими конечные цели в войне {34}. Правда, далеко не всем это открытие принесло удовлетворение. Не случайно последовавшее вслед за тем контрнаступление советских войск оживило в определенных кругах советофобию. Именно к этим кругам апеллировали геббельсовская пропаганда и секретные службы нацистского рейха, ухватившиеся за тезис о «странном союзе». Рузвельт ответил «на эти панические попытки» общей декларацией о верности правительства США идее единства Объединенных Наций и «бескомпромиссной политике» безоговорочной капитуляции Германии {35}. Президент видел в политике Кремля преимущественно националистическое начало, практицизм, а не идеологию коммунистической экспансии.

Как избежать «нехорошего мира»? Идея коалиционной войны, согласия между союзниками имела много друзей и сторонников в лице антифашистской общественности, видных государственных и политических деятелей в правительстве, конгрессе, обеих ведущих партий, представителей деловых кругов, которые внесли огромный вклад в создание «арсенала демократии». У нее было и немало противников, использовавших самые различные рычаги и каналы, чтобы либо торпедировать, либо ослабить сотрудничество великих держав, помешать им принять согласованные решения в отношении ведения военных действий и послевоенного мира.

По мере нарастания ударов советских вооруженных сил по вермахту они все более склонялись к мысли, настойчиво внушаемой им извне, из кругов, близких к верхушке Третьего рейха, что достижение сепаратного соглашения к обоюдной выгоде как Германии, с одной стороны, так и США и Англии – с другой, не только возможно, но и диктуется жизненными интересами «спасения западной цивилизации» от «советской угрозы». Голосам «с той стороны» в США внимали особенно жадно в тех кругах, в которых внутриполитический и в особенности внешнеполитический курс Рузвельта всегда вызывал недовольство, ропот и всякого рода опасения вплоть до самых фантастичных и абсурдных. Тайный зондаж с германской стороны подогревал надежды добиться изменения этого курса и приведения его к компромиссной формуле сепаратного мира западных держав с Германией и возвращения к ситуации 1938 г. В свою очередь, еще мало известно, сколь широкое развитие получила аналогичная деятельность со стороны союзников, и в первую очередь разведывательных служб США, получивших основательные средства и возможности для создания соответствующих опорных пунктов на Европейском и всех остальных континентах.

Рузвельт, став президентом, придавал важное значение созданию тайной осведомительной сети как внутри страны, так и за рубежом. Некоторые серьезные исследователи полагают, что законспирированные наблюдения и замыслы были с юных лет его внутренним увлечением, работа же в качестве заместителя министра военно-морского флота в 1913–1919 годах захватила его, помимо всего прочего, причастностью к романтической службе морской разведки. Через короткое время эта деятельность стала приоритетной для Рузвельта. Борьба с немецким саботажем, организация секретной слежки за объектами, представлявшими особый интерес для агентов кайзера – порты, судостроительные заводы, военные базы и т. д., – все это входило в круг его обязанностей по разгадыванию головоломок. В итоге Рузвельт приобрел немалый опыт в этой деликатной сфере. «К концу Первой мировой войны, – пишет историк разведки Дж. Персико, – военно-морская разведка США, руководимая Рузвельтом, могла гордиться обширной разведывательной сетью, распространенной по всей Европе, Латинской Америке, на Дальнем Востоке и использующей сотни агентов и информаторов» {36}.

После 1933 г. особым вниманием Рузвельта-президента пользовалась программа морских вооружений Японии. Агентурная сеть нацистского абвера, в кратчайшие сроки опутавшая Америку от ее восточного побережья до западного, также вызывала повышенное беспокойство президента, заставляя его проводить контрмероприятия в недрах немецкой диаспоры, в средствах массовой информации и т. д. Параллельно начинается активное внедрение разведывательной агентуры США в подвластные Гитлеру территории. Важной чертой размороженности агентурного подполья в Германии была его связь со специальными группами в США, организованными разведчиками-профессионалами и связанными тайными узами с крупным трансатлантическим капиталом (группы «Комната», «Клуб» и др.) и английскими мастерами тайных операций. Рузвельт находился в тесном взаимодействии с этими неформальными группами, получая от них пополнение своей разведывательной армии. Так возникли первые ячейки поставленной с широким размахом, технически хорошо оснащенной многоступенчатой структуры, куда входили ведущие представители бизнеса и финансов, такие как Винсент Астор, Уинтроп Олдрич и др. Благодаря усилиям этих «любителей» от разведки в военных, дипломатических и хозяйственных структурах Третьего рейха возникли важные информационные источники, питающие Белый дом, Рузвельта сведениями особой важности и дающие основания для планирования политики.