— Не вас они унизили этим, — попытался успокоить его Беркут. — Себя. Презренные люди, не способные оценить ни благородство офицера, ни его мужество.

Он присел рядом с Роздановым и положил руку ему на плечо.

— Извините, не сдержался, — вздыхая, почти всхлипывая, проговорил поручик. — Страх перед гибелью сумел осилить, а срамное возвращение к жизни — как видите…

Беркут подобрал валявшийся в сером, освещенном окошком, квадрате патрон, выдернул пулю и убедился, что в гильзе не было ни малейшей частички пороха.

— И все же это возвращение к жизни, — задумчиво сказал он. — Всегда исхожу из того, что умереть, пусть даже геройски, успеется. За жизнь нужно сражаться, как за последний плацдарм.

— Вы правы, — Розданов поднялся, одернул френч. — Нужно взять себя в руки. Как считаете, что произошло, почему патрон оказался холостым?

— Будем надеяться, что это не шутка Рашковского. Может, кто-то из белой эмиграции вступился за вас.

— Исключено. Те, кто в состоянии вступиться, к чьему голосу немцы могли бы прислушаться, остались в Берлине, в Югославии, а то и за океаном. И вряд ли догадываются о моем существовании.

— Тогда остается наш общий знакомый — гауптштурмфюрер Штубер. У него своя манера работы с русскими офицерами, свой взгляд, к чести его, он не из патологических нацистов-убийц.

— Кто бы он ни был на самом деле, я должен быть признателен ему. Ну что ж, жизнь продолжается, провинциальные мерзавцы.

Розданов облегченно вздохнул и, блаженно рассмеявшись, посмотрел в окно.

«А ведь он только сейчас по-настоящему понял, что смерть дала ему отсрочку, — подумал Беркут. — Вряд ли когда-нибудь в жизни он чувствовал себя столь счастливым, как в эти казематные минуты».

Беркут и сам вдруг ощутил такое душевное облегчение, словно страшная чаша сия миновала не только поручика, но и его.

И даже голос Рашковского, пробившийся в камеру с конца коридора, не заставил лейтенанта насторожиться.

— Ну, что он там? — резко спросил майор часового.

— Радуется, — пробасил тот в ответ. — Или, может, молится. Поди разбери.

— Открывай, сейчас он у меня помолится!

Узники переглянулись. Даже в камерных сумерках видно было, как побледнело лицо Розданова.

— Так, говорят, патрон неважнецкий попался? — нагловато ухмыльнулся Рашковский, возникая в проеме двери. Часовой уже успел подобрать выброшенный поручиком пистолет и услужливо подать начальнику полиции. — Ничего, сейчас мы этот недосмотр исправим.

Все еще ухмыляясь, майор достал из магазина своего пистолета патрон и вставил его в магазин пистолета, предназначенного для Розданова. Поручик, только что радовавшийся отсрочке смерти, пребывал теперь в таком состоянии, что, казалось, вот-вот рухнет на пол.

— Зачем сделал это, Рашковский? — мрачно спросил Беркут. — Ведь это ты подстроил с патроном.

— А пусть насладится уходом на тот свет, — незло, простодушно проворчал майор. И Беркуту вдруг показалось, что он просто не осознает, какую жесточайшую низость совершает. — Так вот, поручик, в этот раз патрон не подведет, — швырнул пистолет в угол камеры. — Но теперь тебе на все твои молитвы пятнадцать минут. Под слово офицера.

Возвращаясь на виллу Кардьяни, Скорцени и его спутники почти всю дорогу промолчали. Штурмбаннфюрер так и не поделился с ними впечатлениями от беседы, ни словом не обмолвился о том, как она прошла, а его мрачное молчание создавало в машине удушающую атмосферу подавленности, постепенно поглотившую даже Катарину, какое-то время все еще пытавшуюся спровоцировать на разговор то Фройнштаг, то Штубера.

Сестра Паскуалина сама позаботилась об их безопасности. Ехавший впереди, в коляске мотоцикла, капитан карабинеров лично объяснялся с постовыми, порывавшимися проверять документы пассажиров машины. При этом он каждый раз предъявлял им документ, из которого, очевидно, следовало, что в ней пребывают гости папы римского, а гости папы, как известно, являются гостями Рима. Так зачем терять время на бессмысленный грех, проверяя тех, кого удостоил своим святейшим вниманием сам папа?

Когда до разъезда, на котором им нужно было свернуть к вилле Кардьяни, осталось километра три, Скорцени приказал Штуберу посигналить и остановить мотоциклистов.

— Катарина, выйдите и объясните капитану, что время, отведенное сестрой Паскуалиной для того, чтобы пользоваться их добротой, истекло. Они могут возвращаться, увозя наши благодарственные взгляды.

— Но почему… я? — замялась Катарина. — Наверное, лучше будет, если это скажете вы, доктор Рудингер. Так будет солиднее.

— У вас отличная память на псевдонимы, синьорита, — признал Скорцени, так и не повернувшись к ней лицом. — Тем не менее вы немедленно выйдете и скажете капитану все, что вам велено. Это должны сделать именно вы, как знакомая Паскуали-ны Ленерт, как женщина, с которой этот капитан давно знаком.

— Ну, если вы считаете, что меня знают все офицеры корпуса карабинеров и папской гвардии…

— Доктор Рудингер не должен лишний раз показываться ему на глаза, — сурово отчеканила Фройнштаг. — Действуйте, милочка.

Мотоцикл стоял метрах в двадцати. Все трое молча проследили, как Катарина не спеша, поигрывая бедрами, приближается к карабинерам. Капитан пошел ей навстречу, и пока девушка передавала ему слова Скорцени, рука его успела проинспектировать все доступные места ее тела.

— У меня такое впечатление, что капитан и Катарина знакомы, — бросила Фройнштаг. — Я заметила это еще у виллы, когда он появился впервые. Другое дело, что Катарине не хотелось, чтобы офицер афишировал их знакомство.

— Пока что известно, что это вовсе не Катарина, а Мария Сардони, — спокойно проговорил Скорцени.

— Что-то новенькое. Мне она в этом не призналась.

— «Папесса» проговорилась.

— И что еще?

— Как оказалась, эта красавица работает не только на нас, но и на разведку папы, если таковая существует. Во всяком случае, именно она, вымаливая себе отпущение грехов, предала нас, разболтав «папессе» все, что только могла разболтать.

— Этого и следовало ожидать, — бросила Фройнштаг.

— Может, обычная женская болтливость? — попытался вступиться за Сардони гауптштурмфюрер.

— Как-то неубедительно вы все это говорите, Штубер, — язвительно остудила его Лилия. — Хотя звучит трогательно.

— Можете причислить меня к сонму поклонников Сардони, — благодушно улыбнулся Штубер.

— Что тоже чревато последствиями.

— В любом случае выпускать ее из виллы уже нельзя. Иначе завтра мы будем окружены карабинерами и полицейскими. Фройнштаг, лично займетесь этой дамой. Перед сестрой Паскуалиной она уже исповедовалась, пусть теперь покается перед вами.