Кто ей написал?

Не неизвестная мне приятельница, желающая узнать о благополучии и зовущая на май в Аллеге, поскольку нет ничего лучше Доломитовых Альп в конце весны.

Не бабушка Любоша, которая в знакомых у бабички тоже ходит.

Не издатель, умоляющий перевести последние труды какого-то корифея естественных наук с французского на немецкий.

Я перерываю почти все письма, когда натыкаюсь на каллиграфический почерк с изящными, какими-то старомодными завитушками, читаю личное, недопустимое от кого-либо, обращение к бабичке.

— Моя дорогая Власта… — первые слова я повторяю даже вслух.

Произношу недоверчиво.

Присаживаюсь на ручку кресла, поскольку ноги с каждой новой строчкой держат всё хуже, зарождается в ушах противный звон, барабанный перестук, от которого на смысле сосредоточиться трудно, но я стараюсь.

Вчитываюсь.

«…я помню данное тебе почти полвека назад обещание никогда более не появляться в твоей жизни. Бог мне свидетель, я держал своё слово до сегодняшнего дня, однако ныне мне приходится стать клятвопреступником. Сложившиеся необъяснимым даже для меня образом обстоятельства вынуждают взять перо и чернила и вывести впервые за столько времени твоё имя. Должно быть, после этого письма ты испытаешь куда большое презрение ко мне, чем то, что виделось в твоих глазах при нашей последней встрече, но, прошу, дочитай до конца, это важно.

Помнишь, наше последнее лето в вашем замке? Он тогда ещё был вашим. Мы вымарали за то лето в траве всю одежду и ободрали о деревья все локти-колени, мы бегали в ближайшую деревню и спорили из-за «Овода», а ещё в один из дней, когда лил, я помню, дождь, мы забрались на ваш чердак. Ты помнишь, каким захламленным и пыльным он был? Покрытые паутиной портреты твоих предков? Они были в таких тяжёлых, неподъемных рамах, они смотрели так гордо и строго, как ты. Признаться и теперь меня приводит в волнение понимание о том, кем ты являешься. Все эти годы я стремился стать ровней тебе, приблизиться хотя бы так, но следует признать: истинным паном можно только родиться, это в крови. Однако я заговариваю и тебя, и себя, малодушно оттягивая главное. Ещё пара строк и твоего терпения не хватит, я знаю тебя, Власта! Его никогда тебе не доставало. В тот день ты тоже его не имела. Ты быстро утратила всякий интерес к скучному хламу в коробках, проржавевшие мечи тебе приглянулись куда больше. А я… среди портретов, старой мебели и запыленных сундуков тринадцатилетний мальчик нашёл куклу и лежащую рядом с ней книгу. Твою по праву книгу и куклу, Власта, теперь я понимаю это. Мне не объяснить, какой демон стоял за моим плечом в те минуты, но я спрятал, а после забрал себе и куклу, и книгу. Такую пугающе похожую на тебя куклу и необычную для меня книгу, что имела диковинные рисунки и кожаную обложку с металлическими углами. Ты не заметила моего преступления, ты была занята сражением с невидимым противником. Я же оставил их себе. Долгие годы мои мысли занимала лишь кукла, она была почти живым, похожим! напоминанием о тебе. Она была всем, что осталось у меня от тебя. Я говорил с ней, как с тобой. Я совершенно забыл про книгу, и не случись переезда, быть может, я так никогда бы и не понял, обладателем какой ценности стал. Моя или, что вернее, твоя книга оказалась личными записями Альжбеты из рода Рудгардов, она, не смотри столь гневно, имела отношение к вашему роду. Прочитав её дневник (смею назвать её книгу таковой) и посвятив не один год поискам, я заявляю об этом с полной уверенностью: Альжбета из рода Рудгардов была матерью ребёнка Владислава из Рожмильтов и хозяйкой Серебряного города. Того города, о котором стёрлись даже легенды. Никто больше не верит, что он существует и хранит в своих стенах солнечное сокровище. Никто не помнит, когда и при каких обстоятельствах исчезла последняя хозяйка Перштейнца, и, вероятно, для всех и навсегда останутся неразгаданной тайной её последние (поверь, у меня есть основания предполагать подобное) дни, но она успела спасти своего ребёнка и свой город. Её ребёнок стал одним из Рожмильтов, он был твоим прямым предком, а значит это тебе принадлежит её Серебряный город и его сокровище, которое я мечтал однажды принести к твоим ногам. Я много раз представлял нашу встречу, ты бы пришла на прогремевшую на весь мир выставку, на историческую сенсацию. Я бы читал там доклад, рассказывал о долгих поисках, переводах дневника, неудачах и всё же успехах, о находке века. Ты бы слушала. И затем мы бы снова пошли гулять по набережной Сметаны до «Славии», где уже был бы забронирован столик, который когда-то нам не достался. Помнишь?

Я помню и я знаю, что моим мечтам не суждено сбыться. Мне не увидеть уже серебряный город и тебя. Меня убьют, Власта. Из-за города, из-за сокровища, к которому я подобрался так близко, почти разгадал все тайны Альжбеты. Месяц или два, мне хватило бы их, чтобы закончить начатое так давно, но у меня их нет. Я пытался дозвониться до тебя, я приезжал в Прагу, в Карловы Вары (знаю, ты живешь теперь там), но твой дом закрыт, а телефон молчит, никто не знает, где ты. У меня осталась только бумага, которая, увы, не самый надежный хранитель, а потому писать, имея лишь слабую надежду, что когда-то ты всё же прочтешь эти строки, с полной откровенностью я не могу. Скажу только, что без куклы до города не добраться, она нужна, вся ценность в ней, а не в дневнике, поэтому я отдал её твоей внучке. Кветослава так похожа на тебя! К сожалению, мне не удалось рассказать ей о городе, я был вынужден уйти. Мне придется во второй раз нарушить твоё требование не приближаться к твоей семье. Я должен встретиться с Кветославой, рассказать про город и дневник. Я уповаю на то, что отведенного им времени хватит на эту встречу. Серебряный город и сокровище не должны достаться чудовищу.

Всегда твой Герберт Вице».

Чудаковатый старик.

Денди из девятнадцатого века, который своими безукоризненными костюмами, кажется, пытался соответствовать бабичке, быть таким же… недостижимо идеальным. Вот только вряд ли бы она оценила.

Она бы даже не обратила внимания, она всю жизнь видела только дедечку, ворчала на носовые платки, которые он вечно терял, и самолично выбирала самые приличные из неприличных тёплые рубашки в клетку.

В последних дедечка нежно любил