чем сон, в котором Север будет. И что там будет, ей лучше не знать. Не сейчас, когда измотанной и уставшей она выглядит, когда всю ночь мы просидели под дверями реанимации.

— Тогда… до вечера, — она произносит скомкано.

Мнется.

Всё же скрывается в комнатах огромной квартиры, а я поворачиваюсь, упираюсь затылком в стену, чтобы глаза закрыть, досчитать до ста и, задаваясь вопросами про собственный кретинизм и благородство, остыть.

Или после ледяного душа остыть.

Вот только… ни черта не остывается, лишь вышибается напрочь весь сон, не выходит лежать, а потому по спальне я шатаюсь. Иду в итоге на кухню, дабы кофе сварить и, открыв окно, закурить, насчитать всего три папиросы в пачке.

Надо будет купить.

— Дим, — Север произносит от дверей.

Тормозит на пороге.

И в халат, какой-то слишком короткий и на вид скользкий, она кутается.

— Не спится.

— Мне тоже.

Она подходит медленно, крадучись, замирает в шаге от меня, давая себя рассмотреть, докурить и додумать, что хрень. Полная хрень все эти бредни про химию между людьми. Лучше бы сочинили про физику, ведь искрит.

Электризуется сам воздух, что между нами.

Магнитится.

— Я насовсем, понимаешь? — я выдыхаю негромко, хватаю её за белый скользкий пояс халата, чтобы приблизить, объяснить, задевая её щеку, губы. — Если мы сейчас с тобой, то совсем серьёзно, Север. Я второй раз без тебя не вытяну. И сбежать больше не дам.

— Это хорошо, — она соглашается шёпотом.

Прогибается, когда халат я развязываю, притягиваю её окончательно к себе, и тонкую лямку майки я непослушным больше обычного пальцем правой руки всё же поддеваю, спускаю с её плеча.

Раздеваю.

Неторопливо, дразня прикосновениями, от которых Север вздрагивает, впивается в мои плечи, прикусывает, сдерживая стон, губу. Всё же вскрикивает, когда я подхватываю, разворачиваю нас, усаживая на подоконник её.

И руки на моей шее она скрещивает.

Целует, тоже дразня и улыбаясь мимолетно, быстро, несерьёзно. Так, что в себя я её вжимаю, перехватываю инициативу, чтобы глубже, дольше, до сбитого дыхания и шума в ушах, до запредельной скорости сердца.

Исчезает её майка.

Шорты.

Мои джинсы, с которыми она сражается.

Царапается, когда я поднимаю, несу её в спальню, которая ближайшая, на первом этаже. Она обхватывает горячими ладонями моё лицо, глядит строго, не закрывает глаза. И это интересно, ещё зажигательней и сносяще видеть, как расширяются, становясь моей личной чёрной дырой, зрачки.

Они затягивают, растворяя.

Моё северное сияние.

Что в моих руках выгибается, переплетается руками и ногами со мной, не разъединить. Только продолжить.

Одним целым.

До сверхновой и ещё чего-то, космического.

И, падая, получается вспомнить только одно, выдохнуть в слипшиеся влажные волосы, в висок:

— С днём рождения, Север…

[1] Přiští zastávka (чеш.) — следующая остановка.

[2] И. Северянин «Прага»

Глава 43

Апрель, 19

Прага, Чехия

Квета

Счастье, оно тихое.

Подкрадывается незаметно со спины, обнимает, прижимая к себе, и на оживлённую внизу площадь я смотрю сквозь наше отражение в окне. Наклоняю голову, когда Дим целует, касается горячими губами шеи.

Тёмных отметин, которые он сам и оставил.

— Как пани Власта?

— Стабильно, — я отвечаю, перебираю костяшки его пальцев, и тяжесть рук на моём животе мне нравится, она успокаивает, даёт поверить, что взаправду, не приснилось. — Утром операция. Если… если всё будет хорошо.

— Будет.

— Да… — я соглашаюсь.

Не продолжаю.

И стоять вот так, вдвоём, хочется ещё и ещё, дышать запахом дразнящего парфюма и едва уловимого табачного дыма, чувствовать его самого. Исследовать кончиками пальцев сильные руки, литые мышцы, вены. Ловить каждый жест и улыбку, вздох, который звучит едва слышно над головой, раздается, когда его рука добирается до груди, сжимает, дразня, и уже у меня вырывается вздох, почти стон.

Очередной.

Бессчетный за последние часы.

И мне хочется очень сильно, но так по-детски, чтоб замер и подождал весь мир, вот только он не ждёт.

А Дим говорит:

— Йиржи звонил. Айт погрыз его любимые кроссовки. Мы в немилости. По крайней мере, ближайшие сутки.

— Мы оставили в Кутна-Горе кукол и дневник.

— Придется забирать. И спасать бестолковую псину.

— Собакена, — я улыбаюсь.

Поворачиваюсь, чтобы в глаза заглянуть. Почувствовать, как его футболка на мне задирается совсем высоко, а он не глядя ведет пальцем по низу живота, по надписи татуировки, которую за последние часы наизусть выучил, запомнил и повторил.

Повторяет, пристально смотря на меня, сейчас:

— Der Himmel…

— Небеса… — я перевожу.

Тянусь, чтобы мочку уха прикусить.

И, должно быть, это ненормально, мы ненормальные, сошедшие с ума и вернувшиеся к чему-то совсем первобытному и давно забытому, но это физическая потребность оставить след, поставить клеймо, обозначить, что моё.

Моя сложная печать из царапин на широкой спине.

Его — из синяков на шеи и бедрах.

— …kennt keine…

— …не знают…

— …Gunstlinge.

— Любимчиков, — я выдыхаю на русском, обхватываю руками его лицо, лохмачу, вставая на носочки, волосы на затылке.

Не даю ничего спросить и сказать.

Потом.

Чуть или намного позже я отвечу откуда эта фраза, расскажу про Бангкок, полутёмный подвал и безумное решение, о котором жалеть, впрочем, не пришлось. Оно того стоило, можно было набивать вязь готических слов и терпеть боль уже только ради того, как Дим и тогда, и сегодня касался, целовал и, поднимая голову, смотрел потемневшими глазами.

Шальными.

— Время. Поезд через полтора часа, надо собираться, а ты мешаешь мне думать, — Дим бормочет сбивчиво, обвиняет и жалуется между долгими поцелуями, от которых думать я тоже совсем не могу.

Теряются мысли.

И это самое время, не замечается.

— Я обещала Фанчи…

Приехать, поскольку ночью она улетает в Палермо, к дочери, внукам и зятю. Они ждут, зовут к себе насовсем, но Фанчи, позвонив позавчера, решительно заявила, что вернётся, мы с пани Властой тоже её семья.

И она, будь её воля, осталась бы в Праге.

Не уезжала бы и не жила все последние дни на снятой мной квартире, ибо это есть полнейшие глупости, на которых я, однако, настояла, уговорила, проявляя истинное, а заодно ослиное упрямство всех Рожмильтов.

И о бабичке я ей ещё не сказала.

Не скажу при встрече, потому что иначе она останется, не улетит, сдав билеты и отменив уже заказанное такси, а я… я боюсь. Мне страшно, что новые замки вновь вскроют, войдут и, пройдя чёрной тенью по комнатам, ударят.

Или выстрелят.

Или свяжут и станут пытать, как пана Герберта, а после убьют.

— Дома ты не останешься, — Дим утверждает проницательно.

Тоскливо.

Вздыхает шумно.

— Нет.

— Тогда собирайся, — он велит, вытаскивает руки из-под