и выкрикнуто за эту ночь, призналось и рассказалось, перевернулось. И теперь по-новому, с каждым шагом по-другому собираются разбитые вдребезги представления о Север.

Что негромко и мерно стучит каблуками.

Идёт рядом.

Тоже молчит.

Не заговаривает, потому что знается, ощущается на уровне шестого чувства и ею, и мной, что исчезнет, пропадет нечто до боли важное, но в слова пока не сложившееся, если мы заговорим, произнесем вслух хоть что-то.

Не сейчас, когда… есть шелест деревьев и призрачная трель трамвая.

Дворник, подметающий асфальт.

Длинные тени.

Ряд потухших фонарей и припаркованных вдоль дороги машин, мимо которых мы проходим. Не расцепляем руки, и узкая ладонь Север в моей тонет, пугают своей хрупкостью тонкие пальцы, что так страшно сломать.

Мы бросаем украдкой взгляды друг на друга.

Смотрим прямо.

На остановке, к которой старый красно-жёлтый трамвай, металлически постукивая, подползает неспешно. Мы же заходим, пробираемся, пошатываясь и хватаясь за ручки спинок, в конец вагона, подальше от спящего бомжа, единственного пассажира.

И на сидение Ветка, покачнувшись, падает.

Я же сажусь перед ней, поворачиваюсь, облокачиваясь, и в гляделки, от которых прорывается улыбка, мы играем, ведем немой диалог.

Читаем в глазах друг друга.

«Мы билеты не пробили».

«Конечно. У нас их нет».

«А если контролер…»

«То будем зайцами. Ты разве так никогда не ездила, Север?»

«Это спрашиваешь ты? Спорим, у него тоже нет билета?»

«Мы оба знаем, что нет».

«Не будь занудой, Вахницкий».

Ветка фыркает.

Улыбается и губами, и глазами.

И эта её улыбка совсем не похожа на те, которыми она сверкает обычно и всегда, всем. Сейчас сияет сама Север, полыхают запредельной синевой глаза-хамелеоны, вспыхивают колдовской зеленью, когда солнце добирается.

Мажет мимолетно по её лицу.

А Север щурится.

Смеётся негромко, но заразительно, и я улыбаюсь, разглядываю, запоминая, какой она быть может, какая она… красивая. Даже вымотанная переживаниями и бессонной ночью, с растрепанными волосами, без всей своей косметической штукатурки, которая была смыта ещё в больнице, она красивая.

Завораживающая.

Можно вечность на неё смотреть, ловить и подмечать детали, открывать всё новые оттенки северного сияния и тонкие линии мимических морщин, что появляются и исчезают от смеха, приподнятой вопросительно брови.

И голову, спрашивая без слов, Ветка наклоняет.

Прислоняется к стеклу.

А я оглядываюсь, когда пьяная компания, закончив ночное турне по барам-клубам, на очередной остановке забирается.

Мелькает среди них контролер.

— Бежим, — я хватаю Север за руку.

Дёргаю.

И из трамвая под одобрительный свист и улюлюканье компании мы выскакиваем в последний момент, в тот миг, когда звучит пршишты заставка[1], от которой я хохочу. Перехватываю Север, что своим жутким каблуком цепляется, вываливается из трамвая мне в руки.

Он же уезжает.

— Мы… мы две остановки не доехали, Дим, — Ветка говорит потерянно, провожает взглядом наш ушедший трамвай, моргает и ладошкой по мне стучит. — Ты… ты чокнутый, Вахникций. Это мог быть не контролер.

— Мог, — я соглашаюсь, оставляю на её носу быстрый поцелуй, отодвигаюсь, дабы с искушением справиться, — но зачем нам проверять. Пошли домой, а?

По кривым узким улочкам.

Под тёмной громадой и стенами Пражского Града, где знаменитые сады и островерхие шпили Святого Вита.

Вдоль нарядных дворцов барокко.

И разноцветных домов.

Мы спускаемся и поднимаемся по лестницам, по выщербленным временем ступеням, по Нерудовой улице. Мы идём неспешно, тормозим, рассматривая домовые знаки и гербы, и зелёного рака, поднимая свободную руку, Ветка показывает пальцем.

Рассказывает.

Чтобы ещё дальше в средние века увести.

Остановиться на мосту, который до настоящего моста размерами не дотягивает, но Север вот мостом его гордо обозвала.

— Велкопржеворская, — она, задевая горячими губами, шепчет мне на ухо, — мельница. Или чёртова. Тут жила ведьма, Дим. И своенравную дочь мельника утащил сам чёрт. Только её крик и остался слышен в ночи.

Север рассказывает вкрадчиво.

И глаза у неё блестят лукаво, гипнотизируют, приковывая всё внимание, вот только… замечается, видится, как с ноги на ногу в который раз она переступает, кривится почти незаметно, отходит, чтобы к перилам спиной прислониться.

— Поэтому здесь так много замков, — я поддеваю один из них.

Красный.

И с инициалами влюбленных.

— Каждый жених уповает, что невесту утащит чёрт, да?

— Ты портишь легенды.

— …там, где легендою покрыто жилище Фауста и храм[2], — я произношу нараспев, насмешливо.

Кружу, подхватывая Север, на этом чёртовом во всех смыслах мосту.

Не отпускаю.

Пусть она и шумит, требует, но… я тащу её к Карлову, настоящему, мосту, на котором ещё нет толп туристов. Только там и здесь свободные художники расставляют свои пустые мольберты, гуляет пара фотографов в поисках лучшего кадра.

И за шею, сдаваясь, она меня обхватывает, покачивает ногами, что взгляд приковывают, включается воображение.

Представляется.

Как провести по ним руками, закинуть на плечи или…

…или не будет.

Не сейчас, когда Север следует отправить спать, уговорить хотя бы на пару часов сна, которого ни в одном глазу нет, но уснуть надо, необходимо после затянувшегося дня и бесконечной ночи, после реанимации.

— Дим, поставь меня, — она требует, стучит по моему плечу, когда под каменный свод сторожевой башни мы ныряем. — Я умею, да будет тебе известно, ходить.

— Умеешь, — я соглашаюсь покладисто, встряхиваю её, дабы пыл Север умерить, заставить вернуть руки на место, прижаться крепче, потому что так… правильно, она ведь моя. — Но я тебя не отпущу.

— Ты ненормальный, совершенно и абсолютно ненормальный, — Ветка говорит отчаянно, хмурит брови. — Ты не можешь нести меня до дома, это немыслимо. Твоя рука…

— Север, ещё слово и я тебя во Влтаву брошу, как Стенька Разин турецкую княжну в Волгу.

— Кто?

— Атаман, — я поясняю невозмутимо, не улыбаюсь, пусть глаза Север и раскрываются широко, удивленно и непонимающе.

И поцеловать её, вот такую, хочется очень, но… пани Власта.

Время, которое нужно дать, которое пока совсем не подходящее, а потому около дверей квартиры я Север ставлю на пол, отступаю на шаг, пряча руки в карманы джинсов. Так… проще, возможно удержаться и не коснуться, не прижать к стене.

Подъезда.

Или квартиры, если терпения на все замки хватит.

— Мы… — Север, возвращая равновесие, глядит растерянно, убирает нервным движением за ухо волосы.

Вглядывается.

— Тебе нужно отдохнуть, — я помогаю.

И со словами, и с замком.

Пропускаю её первой.

— Тебе тоже, — она, сбросив ботинки, поворачивается ко мне, вглядывается и хмурится. — Ты… ты же двое суток уже не спал, Дим.

— Я нормально, Север, — улыбка выходит кривой, получается скорее ухмылкой, и к стене я плечом приваливаюсь. — Не первый раз. Ты… иди.

А я успокоюсь.

Вдохну-выдохну и до душа сначала доберусь, он куда нужнее,