Она продолжала стоять неподвижно, пристально глядя ему в глаза. Затем она сдвинула платок, закрывавший ее лицо, и Этельстан наконец увидел его. С удивлением он осознал, что она вовсе не старуха, как он думал. Кожа ее лба и щек оказалась гладкой, хотя и не по-саксонски смуглой. «Должно быть, она из Древнего Народа, который здесь обитал до того, как из-за моря пришли первые саксонцы», — решил он. Вопреки его предположению, она была почти одного с ним возраста, и у него даже возникло подозрение, что это другая женщина. Но голос был тот же. Хотя он и слышал его всего один раз, спутать его с другим он не смог бы.

— Если ты надеешься подкупом заставить меня говорить тебе приятное, то зря тратишь деньги, — сказала она ему. — Я говорю только правду, какой бы она ни была. Серебром этого не изменить.

— Тогда возьмите серебро, леди, — сказал Этельстан, — и говорите мне вашу правду взамен, поскольку я на распутье и не знаю, какую дорогу выбрать.

Ворожея протянула руку, и Этельстан опустил на нее кошелек. Затем, стянув рукавицу, раскрыл перед ней свою ладонь. Но она, взявшись за нее своей рукой, посмотрела ему прямо в глаза, как будто могла заглянуть через них в самую его душу и прочесть там все, что ему было предначертано судьбой.

Потом, закрыв глаза, она какое-то время стояла, не шелохнувшись, сжимая своими тонкими холодными пальцами его ладонь. Наконец она заговорила, и ее голос, глубокий и сильный, как и в прошлый раз, отозвался эхом во всем его существе, проникая в кровь и кости.

— В твоих руках будут и меч, и щит, — промолвила она. — Но корона и скипетр останутся для тебя недосягаемыми. Ибо тот, кто возьмет в руку скипетр, сначала должен взять руку королевы Англии.

Этельстан вздрогнул, услышав эти слова. Сомнение и надежда обуревали его в одно и то же время. Он пытался вырвать руку королевы у своего отца, но потерпел в этом неудачу. Что, если он попробует еще раз? Добьется ли он успеха?

Женщина перед ним открыла глаза и устремила на него пристальный взгляд. В нем Этельстан прочел печаль и безмерное сочувствие.

— Трудная дорога предстоит сыновьям Этельреда, — прошептала она. — Всем, кроме одного.

Декабрь 1004 г. Айслип, графство Оксфордшир

Для королевы и ее свиты две ночи в замке Айслипа пролетели незамеченными, так как все это время они прожили в нескончаемых сумерках, озаренных пламенем факелов, пока Эмма пыталась родить ребенка, который все никак не хотел появляться на свет.

В эти часы агонии Эмму одолевала все бóльшая усталость. Поддерживаемая женщинами, которым сильнее всего доверяла, она вышагивала бесконечные мили по комнате, вперед и назад, то и дело останавливаясь, чтобы отдышаться от боли, превратившей ее существование в один сплошной кошмар. Пережив, как ей казалось, целую вечность мучений, она хотела только их конца, даже если бы это значило умереть. Наконец, не имея больше сил ходить, она позволила отвести себя на кровать.

— Я хочу видеть отца Мартина, — прошептала она Маргот, когда внутри снова стала нарастать волна боли, — пусть отпустит мои грехи.

Но Маргот, стиснув ладонь Эммы, как будто этим могла воскресить в ней силы, возразила:

— Вы еще не закончили свое дело, миледи. Ребенок скоро появится. Я не позволю вам сдаться.

Боль снова сжала Эмму в своих тисках, и она вцепилась в старческую руку и громко закричала. Когда приступ прошел, она выдавила усталую улыбку для своей пожилой няньки.

— Верно, Маргот, — сказала она, — но я боюсь просить высшие силы о помощи.

Родовые муки отступили на минуту, и Эмма закрыла глаза. Когда она их вновь открыла, рядом с ней стоял священник, осеняя ее лоб крестным знамением.

Схватив его ладонь, она сжала ее, когда схватки возобновились. Его рука, теплая и крепкая, помогла ей пережить еще один приступ.

— Я должна исповедоваться в тяжком грехе, — сказала она едва слышным голосом.

Священнику пришлось поднести ухо к ее рту, чтобы разобрать ее слова.

— Не волнуйтесь, миледи, — сказал он, перекрестив ей губы. — Я уже отпустил все ваши грехи. Нет надобности об этом говорить.

Она с благодарностью улыбнулась. Теперь ей лишь остается молить о прощении своего ребенка, которого она так и не смогла родить, так как, несмотря на все старания Маргот и ее собственную решимость, сил у нее почти не осталось. Она снова закрыла глаза, но сон ее в очередной раз оборвался приступом.

Теперь рядом с ней были Маргот и Уаймарк, и Эмма, вцепившись в их руки, кричала, пытаясь вытолкнуть из себя боль.

— Да, вы должны тужиться, — произнесла Маргот таким же хриплым голосом, как и у нее самой. — Давайте! Уже скоро!

Они стащили ее с кровати и усадили на стул для родов, и из какого-то тайника внутри нее, о существовании которого Эмма даже не подозревала, неожиданно пришли свежие силы. Сжимая руку Уаймарк, она тужилась, поощряемая Маргот. Ей казалось, что время, так долго не двигавшееся с места, теперь полетело, когда она последним невероятным усилием наконец вытолкнула на свет Божий свое дитя. Она услышала плач младенца, и голос Маргот, словно донесшийся откуда-то издалека, вернул Эмму из окутывающего ее тумана бессилия.

— У вас сын.

В следующую минуту Эмме в руки вложили крохотный сверток, издающий пронзительный писк, и она сквозь пелену слез глядела на это маленькое чудо — ребенка. Ей уже несколько раз доводилось видеть новорожденных, но этот был вопиюще мал, как ей показалось. При этом он выглядел достаточно энергичным, краснолицым и яростно вопил из-за того, что его вытолкнули в этот незнакомый ему мир.

— Он выживет? — спросила она озабоченно.

— Он очень маленький, ничего не скажешь, — отозвалась Маргот. — Но легкие у него в порядке, и на вид он вполне здоров. У кормилицы он быстро поправится, миледи.

— Никаких кормилиц, — прошептала Эмма. — Я сама его буду кормить.

Она никому не доверит заботу о собственном сыне, так как все ее будущее завист от него. Он объявлен преемником короля, и врагов у него тьма. Ее задача — защитить его и подготовить к той роли, которую ему предстоит сыграть.

Эмма коснулась макушки младенца легким поцелуем, а затем восхищенно наблюдала, как он, найдя губами ее грудь, принялся сосать.

— Ты самое прекрасное существо из всех, каких я когда-либо видела.

Она вздохнула и поняла, что ее уже переполняет ошеломляющей силы любовь к нему. В свете этой любви Эмма по-иному взглянула на деспотическое требование клятвы в Хедингтоне.

Пока она была беременной и беспомощной, попытка Этельреда ослабить своих предполагаемых врагов, объявив своего будущего сына преемником, представлялась Эмме мечом, приставленным к ее горлу. Но теперь она — мать единственного сына Этельреда, рожденного коронованной супругой. Теперь у нее будет больше власти, чем она могла надеяться, и, вне всякого сомнения, больше, чем Этельред рассчитывал ее дать. Эмма не просила его об этом, и все же семена будущего были вложены в ее ладони. Ее задача теперь — взрастить их ради своего сына.