Как тогда под вечер в Вейано, я люблю уходить прочь от домов в глухие и дикие места, потому что только там я могу быть наедине с Богом или с Ничто.

Свобода — это пребывание наедине с Богом или с Ничто.

Я не знаю точно, есть ли Бог. Но мне кажется весьма абсурдным предполагать, что его нет.

Если бы его не было, вместо него было бы Ничто. Представьте себе: Ничто. Оно было бы чем-то столь же святым, как Бог. Оно было бы таким же необычайным и столь же необычайно обязывающим, как Бог. Бог вошел бы в Ничто и сделал бы его божественным. Ничто стадо бы Богом.

Уже сегодня в мыслях людей, которые думают о Ничто, Бог и Ничто идентичны. Все мыслители, приверженные Ничто, — религиозные мыслители.

Как я уже говорил, тогда я не думал о присяге. Но смутно сознавал, что никакая присяга не может встать между Богом и мной.

(Признаю, что и в сообществе верующих можно говорить с Богом. Но такого сообщества больше не было. Церковь стала пустым домом, и чтобы встретить Бога, надо было уйти прочь от домов в дикие, глухие места. Разумеется, я не имею при этом в виду, что Богу надо молиться в лесу. Я не фанатик природы. Я подразумеваю совершаемые в одиночестве прогулки в джунгли Бога, от которых верующего не может освободить и живая церковь.)

Я был непосредственен с Богом. Как все люди, я обладал вечным правом человека: протестовать против всего, что норовило втиснуться между Богом и мной. Меня всегда наполнял дух старых революционеров-протестантов, бывших моими предками.

При этом я даже не знаю точно, есть ли Бог. Но я всегда молился ему.

Среди домов Вейано я молился: Дай мне спастись в Твоей глуши! Помоги мне! Дай мне побыть наедине с Тобой!

У выхода из городка, где дорога спускалась в ущелье, стояли большие полуразрушенные ворота. Темные, угрожающие и массивные, они преграждали мне путь. Я прошел через мрачное отверстие. В ущелье белые фосфоресцирующие скалы нависали над темно-зеленой поверхностью луга, откуда доносилось тихое, словно гортанное журчанье реки. Я перешел мост, и дорога снова медленно запетляла вверх, между скалами и склонами, поросшими кустами фисташек; желтые цветки матово светились в вечерних сумерках.

Взобравшись наверх, я оказался на плато, на котором расстилались созревающие хлебные поля. Света еще хватало, чтобы разглядеть, что всюду на полях стояли маленькие соломенные хижины, словно шалаши, росшие из земли, capannas, как их называли итальянцы.

Изучив при последних лучах дневного света карту, я подумал, что эскадрон двинулся к Ориоло. Оттуда им завтра придется уйти. Мне же надо здесь свернуть вправо от дороги и пойти в юго-юго-восточном направлении. На шоссе мне оставаться нельзя, ибо это единственная дорога, которая останется у эскадрона, если он ночью двинется в путь. Здесь я попаду им прямо в руки.

Я не подозревал, что эскадрон давно уже угодил в руки противника.

Глухие, дикие места

Справа склон горы вел глубоко вниз, в долину, которую сверху невозможно было разглядеть. Я спустился немного по склону, пока не нашел сараппа, невидимую со стороны шоссе. Спрятав в высоких хлебах свой велосипед, я уселся у входа в соломенную хижину. Почти совсем стемнело. Я поел печенья и шоколада и напился воды из фляжки. Окружавший меня пейзаж был пустынным и торжественным, над дикой горной местностью нависало гигантское, затянутое тучами темное небо. Долины и горы на многие километры тянулись до западного горизонта, где долго не угасало желтое свечение. Время от времени сверкали зарницы.

Сараппа была не чем иным, как поставленной прямо на землю соломенной крышей. Я лежал под скошенными стенами, как в палатке. Вход я завесил плащ-палаткой. Странным образом я сразу же уснул и проспал несколько часов.

Я проснулся, когда уже было довольно светло, от шаркающего звука, напоминавшего цокот копыт в сухой траве. Выглянув, я увидел штатского, спускающегося вниз по склону, молодого итальянского крестьянина, ведущего тощую лошадку. На нем были черные штаны и грязная рубаха, на голове мятая старая шляпа с широкими полями. Увидев меня, он сначала испугался, но потом глаза его на темном лице стали любопытными и холодными. Я подошел к нему и спросил, знает ли он, где сейчас фронт. Он не знал, где точно проходит линия; кстати, мой вопрос был глупым, потому что фронта уже не было. К тому же очень опытные солдаты уверяют меня, что на этой войне вообще нигде и никогда не было того, что можно обозначить словом «фронт», даже в России.

Я уговорил итальянца объяснить мне, что виднеется на южном горизонте, и он обратил мое внимание на расположенную очень далеко, на холме, группу зданий. Это, сказал он, монастырь Сан-Эльмо. Монастырь — это неплохо, подумал я, монастыри — это убежища, если монахи в них христиане. Может, они примут меня на несколько дней и спрячут, если американцы продвинутся сюда не так быстро. Но особой уверенности у меня не было; возможно, католическая церковь — это лишь огромное управление, наверное, у монахов есть точные инструкции, в которых укрытие дезертира не предусмотрено. Потому что тем самым они стали бы на сторону одной из воюющих держав. Возможно, правда, что они готовы были вступиться за беглеца, пытавшегося спастись между воюющими сторонами. Как бы то ни было, географически монастырь был расположен очень благоприятно, в юго-западном направлении, то есть немного западнее шоссе, на котором должна была развернуться маневренная война и на котором мне поэтому нельзя было появляться. Моя тактическая задача состояла в том, чтобы приблизиться к американцам не фронтально, а с фланга. Я решил весь день идти, ориентируясь на монастырь.

Я подарил итальянцу свой велосипед. Деловито, быстро и жадно он еще глубже упрятал его среди высоких колосьев хлеба. В этот момент разорвалась бомба. Она упала прямо на шоссе, проходившее в пятидесяти метрах от нас, с ясного неба, и мы не услышали, как она летит, не услышали гула самолета. У нас даже не было времени броситься на землю, когда нас настиг дождь из комьев земли, и мы продолжали стоять в онемении, а лошадь бешеным галопом носилась вокруг нас. После этого наступила полная тишина, не слышно было гудения самолетных моторов, нас окружало лишь абсолютно прозрачное, сверкающее росой молчание раннего утра. Пробормотав друг другу «Addio» и «Buon viaggio»[39], мы расстались; я спустился в долину, которая окончательно отгородила меня от дороги войны, а он пошел по тропинке, бегущей где-то посередине склона, на север, в Вейано, откуда я пришел.

В долине я снова увидел светлые, растрескавшиеся скалы. Местность была почти дикая, лишь изредка попадался обработанный участок, вся земля была покрыта густыми зарослями кустарника и трав, среди которых встречались отдельные деревья, чьи кроны, словно зонтики, нависали над холмами.

В то утро 6 июня 1944 года вся атмосфера была наполнена дрожью тайного волнения. Если бы я тогда знал то, что знаю сегодня, эта тишина не показалась бы мне такой необъяснимой; я угадал бы причины того колдовства, в плену которого оказалась война на всем пространстве между Тирренским и Лигурийским морями. В тот день итальянская война приложила ухо к земле, чтобы прислушаться к войне нормандской. Молча внимая, она уловила шум, с каким корабли вспарывали носами ночные воды, и биение сердец трехсот пятидесяти тысяч солдат, высаживавшихся на землю, гул двадцати пяти тысяч самолетов, летевших между островом и материком, и оглушительную смерть десяти тысяч тонн взрывчатых веществ, которые сбрасывали на землю пролетающие над ней машины. Слышно было и сердцебиение тех, кто обратился в бегство, и мелкий ночной атлантический дождь, под которым они спасались бегством. И не было больше луны, чтобы причесать им волосы, лишь ночь и сырость, и вспышки, несшие смерть, и даже триумфальных облачков пыли не осталось для них, даже этим триумфом, этими освещенными луной, мчащимися облачками пыли не суждено им было насладиться.