Любого, кто возьмется через восемьдесят с лишним лет исследовать дело Столыпина, наверняка ждет убеждение, что оно представляет собой целый комплекс загадок. Одной из них являются мотивы убийцы, хотя не менее загадочны и действия охраны. Личность Богрова для исследователя сложна, ведь историк, привыкший иметь дело с документами, вступает в мир чувств, неподвластных рациональному анализу. Он заранее обрекает себя на выдвижение более или менее правдоподобных гипотез, которые могут показаться придирчивым читателям не более чем досужими домыслами.

Психологию Богрова можно понять, только погрузившись в его эпоху. Каждый человек – это пленник своего времени, социальной и национальной среды, общественных настроений. Обратившись к биографии Богрова, мы увидим, что она, несмотря на все изломы, была в общем-то ординарной. Подобно тысячам своих сверстников, он с головой окунулся в революцию, победа которой не сулила ему материальных выгод. Давно замечено, что ультрарадикалами сплошь и рядом становятся выходцы из состоятельных семей, не страдающие лично от нужды и произвола. В этом проявляется и юношеский идеализм, и слепое преклонение перед общей модой, желание послужить ближнему и элементарное нетерпение.

В том, что Богров вступил в группу анархистов-коммунистов, не было ничего необычного. Богров родился в еврейской семье. Его соплеменники входили во все либеральные и революционные партии, но самый большой процент евреев был в Бунде и среди анархистов.

Его связь с охранным отделением можно было назвать как угодно: предательством, изменой, двурушничеством, но только не странным или необычным поступком. Подпольщики постоянно соприкасались с полицией, держа друг друга под прицелом. Время от времени появлялись перебежчики.

Перебежчиками из правительственного лагеря, как правило, двигала жажда мести за неудавшуюся карьеру и обиды по службе. Большинство осведомителей из революционной среды было завербовано либо в обмен на освобождение из-под стражи, либо из-за денежных интересов. Богрову нечего было бояться ареста, а деньги если и играли какую-то роль, то далеко не главную. Но не надо думать, что страх перед тюрьмой и корысть исчерпывали перечень причин, толкавших людей в объятия тайной полиции. Богрову вроде бы не за что было мстить, он не преследовал фракционных интересов. Нельзя утверждать, что он делал партийную карьеру, передавая соперников в руки полиции. Не принадлежал он и к той категории агентов, которые работали по идейным мотивам.

Однако могла быть еще одна причина, о которой лучше всего поведал В.Л. Бурцеву разоблаченный им провокатор М.А. Кенсинский: «Вы не понимаете, что мы переживаем. Например, я недавно был секретарем на съезде максималистов. Говорилось о терроре, об экспроприациях, о поездках в Россию. Я был посвящен во все эти революционные тайны, а через несколько часов, когда виделся со своим начальством, те же вопросы освещались для меня с другой стороны. Я перескакивал из одного мира в другой… Нет!.. Вы не понимаете и не можете понять (в это время Кенсинский как будто с сожалением сверху вниз посмотрел на меня), какие я переживал в это время эмоции!»[454]

Абсолютно то же самое мог сказать и Богров. Легко представить, какие чувства вызывала быстрая смена впечатлений, когда он подготавливал анархистскую конференцию, потом обсуждал ее работу с жандармами, а еще позже обманывал полицию, скрывая написанные вместе с Сандомирским резолюции конференции. Все версии, где присутствует связь Богрова с полицией, страдают общим недостатком – он изображается трезвым и холодным прагматиком. Богров был начитанным студентом, побывал за границей, успешно участвовал в политических диспутах, производил впечатление взрослого и независимого человека, который должен был скрупулезно взвесить все последствия своего поступка. Но не надо забывать, что Богрову, впервые переступившему порог охранного отделения, было 19 лет. Жизнь он знал по книгам, да к тому же по книгам определенного содержания. Марксизм, которым он увлекся еще гимназистом, внушил ему, что нравственные принципы суть исторически переходящие категории. Из анархистской литературы он почерпнул тезис о ничем не ограниченной свободе воли отдельной личности. Он почти наверняка воспринимал свою двойную жизнь как рискованное, щекотавшее нервы приключение.

Секретные агенты обманывали полицию задолго до Богрова. Всякому, кто интересовался историей революционного движения, было известно дело Сергея Дегаева, завербованного инспектором секретной полиции подполковником Г.П. Судейкиным. Дегаев выдал Веру Фигнер и Исполком «Народной воли». Одно время секретный агент фактически руководил всем революционным подпольем. Когда связи Дегаева с полицией раскрылись, народовольцы потребовали головы Судейкина. 16 декабря 1883 г. подполковника заманили на квартиру Дегаева, где бывший агент вместе с двумя помощниками застрелил инспектора. Дегаев благополучно скрылся за границу. Правый либерал П.Б. Струве, начинавший вместе с Лениным и написавший манифест о создании РСДРП, заметил, что в начале XX в. в освободительное течение ворвалась свежая струя: «С этими новыми для русской «революции» пластами сплелось техническое использование охраны как метода страхования революционных ударов от «промахов»[455]. Ему вторил Изгоев: «Террористы сообразили, что путь совершения предположенных преступлений через лиц, находящихся в связи с тайной полицией, является одним из наиболее удобных, а по условиям времени иногда и единственно возможным… »[456] Это было сказано после киевского покушения, но не только по его поводу. Сейчас многим известно только дело Богрова, тогда как оно замыкало целую серию подобных дел. Вызвав неизмеримо меньший общественный резонанс, они все же содержали основные компоненты киевского преступления.

О некоторых из них Богров хорошо знал. В Париже он мог слышать о случае с полковником фон Коттеном, с ним ему вскоре предстояло познакомиться. В России полковник завербовал социал-демократа Мовшу Рипса. Осведомитель был снабжен деньгами, паспортом и отправлен за границу. В мае 1909 г. фон Коттен прибыл во Францию и потребовал от агента отчета. Стоило полковнику отвернуться во время встречи, как Рипс выпустил в него пять пуль из револьвера. К счастью для фон Коттена, его осведомитель был в таком взвинченном состоянии, что не смог толком прицелиться. На допросе Рипс заявил французскому следователю, что «он действительно хотел убить жандармского полковника, чтобы разоблачить недостойные приемы тайной русской полиции».

Драма, более всего схожая с киевскими событиями, разыгралась в декабре 1909 г. в Петербурге. Главным действующим лицом был Александр Алексеевич Петров, сын фельдшера из глухого вятского села. Если Богров ни в чем не нуждался, то Петров познал в детстве отчаянную нищету. В 12 лет он осиротел и должен был добывать пропитание для восьми братьев и сестер. Ему не довелось стать студентом университета, но жажда знаний его не оставляла. После долгих мытарств он сдал экзамен на народного учителя и вел занятия в сельской школе, одновременно занимаясь крестьянским трудом. Учитывая тяжелые условия его жизни, надо признать, что для Петрова приобщение к революционным идеям было более естественным, чем для Богрова. Сначала он познакомился с политическими ссыльными, а в 1902 г. примкнул к эсерам. Петров участвовал в серьезных акциях эсеров, например в экспроприациях, и неоднократно привлекался к судебной ответственности. До 1905 г. он дважды сидел в тюрьме и был амнистирован после манифеста 17 октября. В январе 1907 г. в Казани при взрыве подпольной динамитной мастерской он получил тяжелые увечья и вдобавок был приговорен военно-окружным судом к каторжным работам. Ему удалось бежать за границу, потом он вернулся в Россию. В феврале 1909 г. его арестовали вместе с группой эсеров и заключили в саратовскую тюрьму.