Сразу же после ареста Петров объявил, что по возвращении из-за границы он поддерживал тайную связь с бывшим начальником охранного отделения и даже признался ему в том, что революционеры разоблачили его как осведомителя. Герасимов якобы предложил устроить «пуф», т.е. фиктивное покушение на Карпова, чем достигались сразу две цели. Эсеры должны были убедиться в искреннем желании товарища реабилитировать себя, а руководители Министерства внутренних дел должны были понять, что конкурент Герасимова, проморгавший покушение на конспиративной квартире, не способен занимать ответственный пост. Как писал осведомитель, «Герасимов посоветовал мне пустить в дело самое малое количество гремучего студня, чтобы никакого вреда Карпову не последовало, и притом я должен был выждать, когда Карпов перейдет в другую комнату».

Но самые сенсационные показания Петров дал накануне суда, когда дело запахло виселицей. «Я все время думал, – объяснил он вице-директору Виссарионову, – что генерал Герасимов меня выручит из беды, как он и сам обещал. Однако оказалось, что меня он бросил на произвол судьбы»[464]. Согласно новым показаниям, Герасимов настаивал на убийстве своего соперника. Более того, он предлагал устроить настоящее покушение на Курлова. «Когда я ему заметил, – показывал Петров, – что убийство товарища министра в мои планы не входит, он меня остановил: «Да что же я ему повышение создавать буду «пуфом»?» Жандармский генерал ободрял своего агента: «Вот Плеве убит, а Сазонов жив», – и намекал на высокое покровительство: «Министр внутренних дел верит только ему одному».

Виссарионов срочно сообщил об этих показаниях министерскому руководству. Ведь речь шла о заговоре жандармского генерала против руководителей политической полиции. Вице-директор поверил Петрову, ибо, как он считал, человеку, который нынче или завтра кончит свои дни, не было никакого смысла лгать. Тем не менее власти ограничились неофициальным дознанием, но все окончилось безрезультатно. Материалы были представлены на рассмотрение Столыпину, а он распорядился спрятать их подальше. В 1917 г. по этому поводу между председателем Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства и бывшим вице-директором Департамента полиции состоялся следующий диалог:

«Председатель: Стало быть, указание человека, который на вас произвел впечатление искреннее и серьезное, не было проверено?

Виссарионов: Да.

Председатель: Зато человек, который показал, был судим военным судом и через несколько дней повешен?

Виссарионов: Да»[465].

Взрыв на Астраханской улице подтверждал возможность существования заговора среди высших чинов Министерства внутренних дел, нити коего можно было надежно спрятать под давлением начальства. Опасный свидетель в таком случае мгновенно отправлялся на виселицу. Однако эта история служит наглядным подтверждением того, с какой осторожностью следует относиться к сенсациям вроде полицейского заговора. В реальной жизни все обстояло не так, как в авантюрном романе. И если Столыпин прекратил дело, то вовсе не потому, что хотел спасти от возмездия своего ближайшего сотрудника, устраненного от разыскных операций вопреки его желанию. Негласное дознание установило, что Петров преследовал вполне определенные цели. Он неоднократно пытался встретиться с бывшим начальником охранного отделения и заманить его на конспиративную квартиру, где были заложены бомбы. Герасимов вполне резонно предполагал, что если бы замысел осведомителя удался, то и он сам, и все, кто рискнул бы спрятаться в соседней комнате, взлетели бы на воздух. Лично его эсеры ненавидели за то, что он был руководителем Азефа, а одновременная ликвидация почти всех руководителей розыска подняла бы пошатнувшийся престиж партии.

Между прочим, после свержения самодержавия эсеры пролили свет на странные показания своего товарища. «Могу предположить, – говорил Бурцев в 1917 г., – что Петров руководствовался при этом желанием хотя бы отчасти выполнить ту задачу, ради которой он приехал в Россию, – отомстить Герасимову».

Богров хорошо знал историю покушения на Астраханской улице, так как сообщения о нем несколько недель не сходили со страниц газет и даже вызвали колебания курса русских ценных бумаг на мировых биржах. Он был осведомлен о жарких спорах, которые разгорелись вокруг дела Петрова в эмигрантских кругах. Агентурные сведения об этой дискуссии были предоставлены подполковником Кулябко в Департамент полиции в январе 1910 г. – возможно, то была последняя услуга, оказанная Богровым-Аленским Киевскому охранному отделению до отъезда. В столице Богров при желании мог осмотреть место происшествия. Он также познакомился с преемником полковника Карпова на посту начальника охранного отделения – полковником фон Коттеном. Наконец, Лазарев вспоминал, что прямо ссылался на дело Петрова в разговорах с Богровым. Хорошо осведомленный эсер мог привести подробности, неизвестные широкой публике. Действия Петрова и Богрова были очень схожими. Самое главное, что их объединяло, – это мотив самореабилитации. Они оба решили смыть прошлые грехи чужой кровью. Причем их решение нельзя было назвать полностью добровольным. Их заставили или по меньшей мере подтолкнули к преступлению, причем бывшие товарищи по революционному подполью постарались представить свое вмешательство как минимальное содействие технической помощью (эсеры) или советами (анархисты).

Террористам была дана свобода рук в выборе объекта покушения. Они оба замахнулись на грандиозное дело. В этом смысле Петрова постигла неудача. Ясно, что он не хотел реабилитировать себя ценою убийства только начальника Петербургского охранного отделения. Иначе бы он использовал не бомбу, а револьвер или даже бесшумное холодное оружие и ушел бы незамеченным. Ему пришлось изменить свои планы, поскольку полковник Карпов обнаружил проводку. Наверное, если бы начальник киевской охранки в 1911 г. случайно нащупал браунинг в кармане своего агента, Богрову тоже пришлось бы на ходу менять план действий.

Поведение Петрова и Богрова на допросах и во время суда порой совпадало до мельчайших деталей. Их противоречивые показания и резкая смена позиций заставили исследователей поломать головы над подлинными и мнимыми тайнами. Правда, Богров не пытался изображать себя участником полицейского заговора. Но за него эту версию подробно разработали современники и историки. Разумеется, нельзя говорить о полной идентичности мотивов Петрова и Богрова. Петров, несмотря на пошатнувшуюся веру в революционеров, сильно зависел от мнения товарищей и дорожил престижем эсеровской партии. Богров, как мы имели возможность убедиться, относился к анархистам свысока, да и нельзя было назвать партией разрозненные группы анархистов-коммунистов. Считая, что анархистское подполье засорено полууголовными элементами, он вполне мог оправдывать свою агентурную службу. Но это не означало, что он был безразличен к общественному мнению. Все, кто знал Богрова, говорили о его болезненном самолюбии. Легко понять, что позорное разоблачение явилось бы страшным ударом для человека с таким складом характера.