Рассматривая различные версии мотивов покушения, надо сразу сделать оговорку, что версия о покушении непосредственно под дулами анархистов представляется маловероятной. Можно только присоединиться к сомнениям, высказанным ранее Майским: «1) Чем объяснить, что Богров, опасаясь смерти от пули из-за угла, обещанной «Степой», предпочел смерть на виселице и при этом добивался ее такими сложными и обходными путями, какими он шел? 2) Не приходила ли Богрову мысль уйти от карающей руки «Степы» путем бегства за границу, в один из многих закоулков земной планеты»[466].

Это не означает, что нужно полностью исключить мотив страха. Необходимо всего лишь уточнить, какого рода страх овладел Богровым. Виноградов-Степа, если он действительно появлялся в доме на Бибиковском бульваре, мог припугнуть своего собеседника тем, от чего нельзя было убежать за границу. Речь шла о публичном и официальном (от имени «Буревестника») объявлении Богрова провокатором. Мы знаем, что долгое время ему удавалось отвести от себя подозрения, провалы приписывались другим секретным агентам. Виноградов якобы сказал, что раньше анархисты винили полицейского осведомителя по кличке Бегемот, но теперь для них ясна роль Богрова. Даже если представитель «Буревестника» не приезжал в Киев, провокаторская роль Митьки-буржуя стала ясной для местных анархистов. Наступил момент, когда надо было либо примириться с позором, либо реабилитировать себя. В первом случае он сохранил бы жизнь, укрывшись где-нибудь подальше от Киева, но навлек бы на себя общее презрение, возможно, отречение близких, исключение из адвокатского сословия и т.п. Во втором случае он шел на верную смерть, зато сохранял доброе имя и ореол мученика за революционное дело.

Можно представить и более сложные чувства, испытываемые Богровым. Вполне вероятно, что страх перед публичным разоблачением не имел преобладающего значения в тот момент, когда Богров решился на покушение. Самым опасным для него был конец 1909 г., когда приходилось увиливать от прямых обвинений. Петербургский период в этом смысле был совершенно спокойным. После возвращения на родину Богров полностью отошел от подпольной работы и практически не поддерживал связей с прежними товарищами. Слухи о провокаторстве он предотвратить не мог, но они имели довольно неопределенный характер. Трезвый расчет подсказывал, что гораздо выгоднее было ничего не предпринимать.

Однако нельзя считать Богрова ни малодушным предателем, ни хладнокровным циником, размышлявшим, выплывут или нет его провокаторские делишки. Излишне говорить, что трусливый человек не рискнул бы стрелять в первого министра. Надо думать, что, если бы Богрова беспокоило только собственное благополучие, он бы не окончил жизнь на виселице. Наверное, не надо сбрасывать со счетов глубокий душевный разлад, который он испытывал в последние месяцы своей жизни. Мы уже говорили о чрезвычайно завышенной самооценке Богрова. Он явно не хотел быть нижним чином подпольной армии, слепо выполняющим приказы генералов от революции.

В приключенческих книжках юные герои, коим прискучила повседневная рутина, на свой страх и риск идут в тыл противника, ведут самостоятельную войну и после всех перипетий приносят трофеи боевым товарищам. Похоже, что Богров, затеяв контакты с жандармами, видел себя таким же вольным охотником. Повзрослевший Богров должен был осознать крушение юношеских иллюзий. Грубая правда была в том, что он являлся платным доносчиком, полуразоблаченным агентом провинциального охранного отделения, которому при встрече подмигивали филеры из отставных унтер-офицеров. Подобная роль, особенно когда о ней начали догадываться окружающие, оказалась более чем унизительной.

По мнению Богрова (на сей счет есть ряд свидетельств), его жизнь явно не удалась. С точки зрения окружающих, он был вполне благополучным человеком – хорошо образованным, богатым наследником. Об этом, в частности, говорил Лазарев. Старый эсер, правда, не подозревал, почему его собеседник так рвался попасть на виселицу. Очевидно, что был такой момент, когда Богров пытался порвать одновременно с революционным и охранным прошлым. Но размеренная жизнь добропорядочного обывателя не устраивала бывшего анархиста. Мушин в своей книге привел выдержки из личных писем Богрова. Некоторые фразы привлекают внимание. «В общем же все мне порядочно надоело и хочется выкинуть что-нибудь экстравагантное, хотя и не цыганское это дело…» – писал он 1 декабря 1910 г. В письме от 12 декабря были строки: «Нет никакого интереса к жизни. Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать в жизни. И то, если моя практика это позволит. Тоскливо, скучно, а главное одиноко…»[467]

С весны 1911 г. Богров переживал глубокий душевный разлад. Он всегда был очень скрытным человеком. Его родные так ничего и не заметили, разве что мать инстинктивно почувствовала что-то странное в поведении сына. Но тем, кто не видел Богрова долгое время, сразу бросились в глаза перемены в его внешности. За полгода он очень постарел, его волосы полностью поседели. Ясно, что он стоял на пороге какого-то важного решения. Газетные хроники тех лет были наполнены сообщениями о самоубийствах. Настоящая эпидемия самоубийств охватила молодых людей, сверстников Богрова из образованных слоев общества. В предсмертных записках они объясняли, что покончили счеты с жизнью из-за разочарования, скуки, душевной опустошенности, нежелания попасть в обывательское болото. Иуда Гроссман писал, что легко представлял себе набранную петитом заметку в газете об очередном самоубийце – Дмитрии Богрове.

Если бы он решился уйти из жизни, то причинил бы боль своим близким, своей семье, может быть, единственному, к чему был действительно привязан. Да и уйти просто так было не в характере анархиста и агента охранного отделения. Он должен был заявить о себе, поставив в конце впечатляющую точку. Логично возникала мысль обменять свою жизнь на жизнь врага. Богров, будучи типичным эгоцентристом, вряд ли считал равноценным обменом такой вариант: свою жизнь за жизнь начальника Киевского охранного отделения. Он не удостоил вниманием командира корпуса жандармов или киевского генерал-губернатора. Мы уже имели возможность убедиться, что он с самого начала примерялся к двум главным лицам: царю и главе правительства. Можно гадать, что же предопределило окончательный выбор: боязнь погрома или понимание, что Столыпин являлся наиболее опасным врагом революции? Видимо, для целей, которые преследовал Богров, было не столь важно, кого из них взять на мушку. Убийством Николая II или Столыпина он самоутверждался в собственных глазах и получал индульгенцию от революционеров. Удачно осуществленным террористическим актом Богров надеялся перечеркнуть позорные страницы своей биографии. При его честолюбии было чрезвычайно заманчивым одним-двумя выстрелами вписать свое имя в историю. По порочной шкале ценностей, принятой в революционной среде, чем значительнее была жертва, тем большим почетом окружалось имя убийцы. Когда Богров покупал браунинг, он наверняка не помышлял покончить с собой. Но получилось так, что браунинг стал косвенным орудием самоубийства. Перед тем как положить оружие в карман фрака, Богров оставил дома записку: «Я иначе не могу, и вы сами знаете, что вот два года, как я пробую отказаться от старого. Но новая спокойная жизнь не для меня, и если бы я даже и сделал хорошую карьеру, я все равно кончил бы тем, чем теперь кончаю».