не глядя в окно, а ведь там сверкали немногочисленные, но звездочки, как она сидела перед телевизором или мыла на кухне посуду, а из телевизора слышались смешки, черные и белые хохотали, рассказывая анекдоты, которые, наверное, ей нравились; впрочем, скорее всего, она даже не вслушивалась, только мыла посуду, которую только что запачкала, и кастрюлю, которую только что запачкала, и вилку и ложку, которые только что запачкала, и все это она делала с совершеннейшим спокойствием — кстати, возможно, это было не такое уж простое спокойствие; а может нет, может, на самом деле это спокойствие было просто спокойствием, ну и немного усталостью, спокойствием прогоревших углей, спокойствием и умиротворением и сном — сном, который в каком-то смысле есть источник и последнее убежище спокойствия. Но тогда, подумал Фейт, спокойствие не есть только спокойствие. Или, может, у нас просто ошибочное представление о спокойствии, а спокойствие, или территории спокойствия, на самом деле просто индикаторы движения, движения ускоряющегося или замедляющегося — а уж это зависит от многих факторов.

На следующий день Фейт встал в два часа дня. Первым делом припомнил: перед тем как лечь спать, он почувствовал себя плохо и его вырвало. Посмотрел с одной стороны кровати, с другой, зашел в ванную — тщетно, ни следа рвоты. Тем не менее, пока спал, он дважды просыпался, и в обоих случаях пахло рвотой — изо всех углов комнаты наплывала вонь протухшей блевотины. Он слишком устал, чтобы встать и отворить окна, и потому снова погружался в сон.

А теперь и запах исчез, и нет ни одного следа вчерашней рвоты. Он принял душ, потом оделся, думая о вечере после боя, как он сядет в машину и вернется в Тусон, где попытается сесть на ночной рейс в Нью-Йорк. На встречу с Гуадалупе Ронкаль не пойдет. Смысл брать интервью у подозреваемого в серии убийств, если материал все равно не опубликуют? Он даже хотел позвонить и забронировать билет из мотеля, но в последнюю минуту решил отложить это дело и позвонить либо из Арены, либо из «Сонора Резорт». Потом сложил вещи в чемодан и пошел к администратору, чтобы заплатить по счету. Портье сказал, что ему совершенно нет нужды съезжать сейчас — выедет он сейчас или в полночь, сумма не изменится. Фейт поблагодарил и положил ключ в карман, но чемодан из машины так и не вытащил.

— Как думаете, кто победит? — спросил портье.

— Не знаю, в таких поединках всякое может случиться, не угадаешь, — сказал Фейт с таким видом, словно бы всю жизнь проработал спортивным журналистом.

Ярко-голубое небо перечеркивали тучи, походившие на цилиндры, они плыли с востока и приближались к городу.

— На трубки похожи, — сказал стоявший в дверях Фейт администратору.

— Это перистые облака, — ответил портье, — пока дойдут до Санта-Тереса, исчезнут сами собой.

— А вот интересно, — сказал Фейт, все так же не отходя от двери, — это слово изначально обозначало «твердый» и произошло от греческого skirrhós, что значило «твердый» и применяется к опухолям, к твердым опухолям, а ведь эти облака отнюдь не выглядят твердыми…

— Нет, — сказал портье, — это облака из верхних слоев атмосферы, если опустятся или поднимутся хоть чуть-чуть, самую чуточку, — тут же исчезают.

В павильоне «Арена-дель-Норте» Фейт не встретил ни души. Главный вход был закрыт. На стенах висели преждевременно состарившиеся афиши боя Фернандес—Пикетт. Некоторые уже сорвали, а на других неизвестно чьи руки расклеили новые плакаты с рекламой концертов, народных танцев, даже афишу какого-то цирка с помпезным названием «Международный цирк».

Фейт обошел здание и наткнулся на женщину, которая с трудом катила тележку со свежевыжатыми соками. У нее были длинные черные волосы, а черные юбки доставали до самых лодыжек. Из-за бидонов с водой и ведер со льдом высовывались головки двоих детей. На перекрестке женщина остановилась и принялась собирать из металлических труб что-то вроде зонтика от солнца. Дети тут же спрыгнули с тележки и сели на тротуар, опершись спиной о стену дома. Некоторое время Фейт стоял неподвижно, глядя то на них, то на полностью безлюдную улицу. Потом снова пошел вокруг здания, обнаружил на перекрестке еще одну тележку и опять застыл на месте. Тележку катил какой-то чувак, он поднял руку и поприветствовал женщину. Та едва заметно кивнула — мол, да, я тебя помню — и принялась вынимать из боковой части огромные стеклянные кувшины и расставлять их на передвижной витринке. Появившийся следом чувак продавал кукурузу, и над его тележкой стоял пар. Фейт тем временем отыскал заднюю дверь и попытался нащупать звонок. Никакого звонка не обнаружил, и пришлось постучать. Дети подбежали к тележке с кукурузой, хозяин вытащил два початка, обмазал их сметаной, посыпал тертым сыром и перцем-чили и выдал их ребятне. Пока Фейт ждал, ему пришла в голову мысль: а что, если дядька с кукурузой — отец этих детей, а отношения с матерью детей, женщиной с соками, у него неважные, возможно, они разведены и видятся, только когда по работе оказываются в одном месте. Но это все фантазии, конечно. Потом Фейт снова постучал, и снова ему никто не ответил.

В баре «Сонора Резорт» он нашел практически всех журналистов, которые должны были писать о поединке. Он увидел Кэмпбелла — тот стоял и разговаривал с каким-то чуваком мексиканской внешности, Фейт подошел было к ним, но тут же понял, что Кэмпбелл работает, и не стал ему мешать. У стойки он увидел Чучо Флореса и помахал ему. Чучо стоял с тремя мужиками, явно бывшими боксерами, и помахал в ответ безо всякого энтузиазма. Фейт посмотрел, нет ли незанятых столиков на террасе, и сел там. Некоторое время наблюдал за людьми, которые вставали из-за столов и приветствовали других, обнимаясь или крича от одного края террасы к другому, увидел фотографов — те выпивали, щелкали камерами, то собираясь в группу, то расходясь в разные стороны; еще там паслись все важные персоны Санта-Тереса: в лицо он не знал никого, только смотрел, как ходят туда-сюда молодые и хорошо одетые женщины, высокие мужики в ковбойских сапогах и в костюмах от Армани, молодые люди с блестящими глазами и волевыми подбородками, которые не говорили, а ограничивались кивками: мол, да — да или нет — нет; а потом Фейту надоело ждать, пока официант принесет ему выпить, и он ушел, пропихиваясь локтями через толпу и не оглядываясь назад: пару раз его крепко послали по-испански, но ему было плевать, а кроме того, он все равно ничего не понял, а если бы и понял, то все равно не остался бы разбираться.

Поел он в ресторане на востоке города в чистом и свежем