наверняка есть интернет-кафе, он бы быстренько отпечатал заметку, — заметку усталого человека, который едва ли думает о том, что пишет, — а потом улетел в Нью-Йорк, где все вновь приобретет плотность настоящей реальности.

А вместо этого Фейт все ехал и ехал следом за машинами, которые поворачивали то туда, то сюда в чужом городе, и в голову ему даже закралось подозрение: а не потому ли они кружат и поворачивают, что хотят, чтобы он устал и плюнул на все, хотят от него отделаться; с другой стороны, это ведь они его пригласили, сказали — давай вместе поужинаем, а потом уж ты поедешь в свои Соединенные Штаты, давай, последний мексиканский ужин — вот только в словах их не было ни убежденности, ни искренности, а была просто фигура речи, имитация гостеприимства, мексиканская условность, на которую он должен был ответить словами благодарности (причем не односложно, а целой речью), а потом с достоинством удалиться прочь, шагая по полупустой улице.

Тем не менее он принял приглашение. Хорошая идея, ребята, я как раз проголодался. Давайте действительно все вместе поужинаем, а что такого. А ведь он заметил, как изменился взгляд Чучо Флореса и как смотрел на него Корона — холоднее прежнего, словно бы хотел взглядом прогнать его прочь или винил в поражении мексиканского боксера, и, мало того, он настоял на том, чтобы поесть местную кухню, мой последний вечер в Мексике, как вам идея ужина по-мексикански? Только Чарли Крусу понравилось, что он увязался с ними ужинать, Чарли Крусу и двум девушкам, хотя каждому на свой лад, в соответствии с природой каждого, хотя… опять же, вполне возможно, девчонкам просто было весело, вот и все, а вот для Чарли Круса — о, для того открывались нежданные перспективы среди обычной рутины и повседневности.

Спрашивается, вот чего я сижу здесь, ем такос и пью пиво с мексиканцами, с которыми едва знаком? Так он думал. А ведь ответ очень простой. Это ради нее. Все говорили по-испански. Только Чарли Крус обращался к нему по-английски. Чарли Крус любил поговорить про кино, и ему нравилось говорить по-английски. Говорил он быстро, словно подражая студенту университета, но делал много ошибок. Он упомянул имя одного режиссера из Лос-Анджелеса, режиссера, с которым был лично знаком, Барри Гуардини, но Фейт не смотрел ни одного фильма Гуардини. Потом завел разговор о DVD. Сказал, что в будущем все станут записывать на DVD или что-то вроде него, только улучшенный, а кинотеатры исчезнут.

Потому что свою функцию выполняют только старинные залы, помнишь? Эти огромные театры, в них, когда свет гасили, сердце прямо сжималось. Вот эти залы и есть настоящие кинотеатры, они даже на церкви походят — высоченные потолки, гранатовые огромные занавесы, колонны, коридоры со старыми вытертыми коврами, ложи, с местами в партере и на балконе или галерке — эти здания строили еще в то время, когда кино было опытом сродни религиозному, опытом повседневным, но все равно религиозным, а потом их начали сносить, чтобы возвести на их месте банки или супермаркеты или кинотеатры-мультиплексы. Сегодня, говорил Чарли Крус, их всего-то ничего избежало сноса, сегодня все кинотеатры — многозальные, там экран маленький, тесно, и кресла суперудобные. В одном старом зале могут семь таких огрызков поместиться. Или десять. Или пятнадцать, зависит от зала. И нет уже этого чувства бездны, нет головокружения перед началом фильма, и уже никто не чувствует одиночества внутри мультиплекса. А потом, как припоминал Фейт, Чарли начал говорить о конце всего святого.

Что и как положило начало этому концу, Круса не интересовало, возможно, это было в церквях, когда священники перестали служить мессу на латыни, или в семьях, когда отцы стали бросать (насмерть перепугавшись, верь мне, братан) матерей. А вскоре конец всему святому пришел и в кино. Они снесли великолепные здания и понастроили мерзостных коробок под названием «многозальные кинотеатры», коробок практичных и функциональных. Соборы обрушились под ударами стальной бабы, их снесла нагнанная командами по сносу техника. А потом кто-то взял и изобрел видео. Телевизор — это ведь не то же самое, что экран кинотеатра. А гостиная в твоем доме — не то же самое, что старинный партер, чьи ряды уходят практически в бесконечность. Но, если посмотреть внимательнее, окажется — а ведь они очень похожи. В первую очередь тем, что благодаря видео ты можешь посмотреть кино один, без никого. Задергиваешь занавески и включаешь телевизор. Ставишь видеокассету и садишься в кресло. Тут что самое важное? Что ты один. Дом может быть большим или маленьким, но, если дома никого нет, каким бы маленьким дом ни был, он кажется большим. Во-вторых, нужно подгадать момент, то есть взять в прокате кассету, купить напитки, которые ты будешь пить, закуски, которые будешь есть, определиться со временем, когда сядешь перед телевизором. В-третьих, надо не отвечать на звонки телефона, игнорировать звонки в дверь — нужно быть готовым провести полтора часа, или два часа, или час сорок пять минут в полном и строго выдержанном одиночестве. В-четвертых, нужно держать под рукой пульт — мало ли, может, тебе захочется пересмотреть какую-нибудь сцену. Вот и все. А дальше все зависит только от фильма и от тебя. Если все пойдет правильно — а иногда оно идет неправильно, что уж там говорить, — ты вновь окажешься в присутствии святыни. «Засовываешь голову прямо себе внутрь, туда, где сердце, открываешь глаза и смотришь», — раздельно проговорил Чарли Крус.

И тут Фейт задумался: а что он считает для себя священным? Неясную боль при мысли о том, что мать ушла из жизни? Понимание того, что это непоправимо? Или вот это, жесткие спазмы в желудке при одном взгляде на эту женщину? И почему я чувствую спазмы — назовем этот так — когда она на меня смотрит, а не когда на меня смотрит ее подруга? Потому что подруга, понятное дело, не такая красивая. Из чего следует, что для меня святое — это красота, красивая женщина с совершенными чертами лица. А если бы вдруг прямо посреди этого громадного и зловонного кабака образовалась самая красивая актриса Голливуда, продолжались бы эти желудочные спазмы каждый раз, когда украдкой мои глаза встречались с ее глазами, или, наоборот, неожиданное появление красоты, превосходящей ее красоту, красоты, вознесенной на пьедестал всеобщим признанием, утишило бы боль и спазмы, умалило бы ее красоту до красоты действительной, а не кажущейся, до красоты странноватой девчонки, которая тусуется вечером в субботу с тремя непонятными мужиками и подружкой, которая — признаемся себе честно — похожа на шлюху? А кто я такой, чтобы называть Росу Мендес шлюхой? Что я такого знаю о мексиканских шлюхах, чтобы узнавать их с первого взгляда? Что я вообще