Но морозы идут на спад, и едва пригреет солнце, как от талой воды уже веет весной. Обоз, шедший вдоль верхнего течения Горины прямо на заход солнца, едва захватил последний санный путь. Серый, льдистый снег похрустывал под ногами и полозьями, когда обоз вползал в долину перед Божьей горой – святилищем Етонова города Плеснеска.

– Правьте к Божьей горе сразу, – велел передним бережатым Коловей. – Боги у нас и бужан одни, не выдадут. При них и будем с Етоновыми людьми говорить.

Раненый, что столько дней лежал без сил, теперь уже сидел в санях, обложенный соломой и мешками с небогатыми пожитками. Большую часть его лица и сейчас закрывали повязки, плохо отстиранные от старых кровавых пятен, с желтыми следами хвойных отваров и еловой мази. Но уцелевший глаз был свободен и смотрел по сторонам.

Встречаться с ним взглядом не стремились даже самые верные, самые преданные соратники бывшего деревского князя. Из этого голубого глаза сейчас смотрела черная безнадежность Нави. Можно отвоевать свою землю назад, если боги повернутся добрым лицом. Но ему, Володиславу, Доброгневову сыну, наследием своих дедов не владеть больше никогда. Не может обладать высшей властью тот, кто увечен телом: часть его теперь во власти Нави. Утратив глаз, Володислав утратил и личное наследственное право.

Но родовое право за его потомками сохранилось. Где-то в Киеве, куда русская княгиня увезла деревский полон, у него есть сын, Добронег, и дочь Малуша. Настоящее имя дочери – Малфрида, в честь Предславиной матери, – Володислав вспоминать не любил. Хотя и в этом он теперь видел залог надежды. Будь матерью этих двоих детей древлянка – их бы продали сарацинам, если бы не удавили всех троих для надежности. Брак с дочерью Олегова рода в деле примирения Руси и Деревов пользы не принес. Но теперь, когда все было потеряно, благодаря ему в сердце Володислава тлела искра веры. Эльга не даст сгубить детей своей любимой родственницы. Они выживут. Вырастут. И ради них Володислав теперь, когда мучительная боль раны отпустила и сломанная челюсть поджила, хотел поблагодарить богов за то, что сохранили ему хотя бы такую жизнь.

Берест первым поднимался по мокрому увозу, ведя за собой остальных. Ему было памятно это место, давшее ему приют после стычки с русами. Казалось, прошло лет десять – и странно было видеть, что здесь совсем ничего не изменилось. Тот же вал вокруг вершины, ворота с вырезанными на столбах ликами чуров, те же кусты на склонах.

Ворота отворились ему навстречу. В проеме стояли две женщины: одна – старуха с посохом, вторая – жена средних лет. Одинаковый узор тканых поясов на их черных овчинных кожухах указывал на родство. Старшую Берест знал: это баба Бегляна, здешняя жрица. Вторая, должно быть, ее замужняя дочь или невестка.

– Глядите, боги, нашлась пропажа! – без тревоги, с насмешливым удивлением воскликнула Бегляна. – А баяли, Марена забрала и тебя, и лошадь твою!

– Вышел ей срок белым светом править, вышел и мне срок ей служить, – ответил Берест, кланяясь старухе. – Поиграла со мной Марена, да наскучила и отпустила. Будь жива, баба Бегляна.

– И немало полону ты из Закрадья вывел, я погляжу, – заметила женщина, глядя на раненых в санях позади него.

– Истовое твое слово, мати. У богов просим приюта и помощи.

– У богов отказу нет, – Бегляна посторонилась. – Проезжайте.

Берест прошел в ворота. Перед ним была знакомая каменная вымостка, знакомый полукруг высоких идолов. Но лишь Триглав смотрел сейчас на него одним из трех своих ликов, остальные боги, владыки теплых времен, спрятались под темными покровами.

– Ты вернулся… – не то шепнула, не то выдохнула ему навстречу священная гора.

Берест повернул голову. Так вот где она. Будто прячась за тяжелой створкой дубовых ворот, на него с потрясением и надеждой смотрела третья пряха судеб человечьих. Весна, рожденная тающим снегом и впервые посмевшая выйти на свет. Из-под теплого платка на грудь ее спускалась золотисто-рыжая коса – она казалась горячей, так и хотелось взять ее в руку и погреть ладонь. На белом, как теплые сливки, лице играл румянец, яркий, будто сок спелой малины, свежие губы приоткрылись, уже готовые улыбнуться.

Сани тянулись мимо Береста на площадку святилища, а он все стоял у воротной створки и пытался понять: где так громко стучит сердце проснувшейся земли.

Весна сделала шаг к нему и мягким движением положила руку ему на грудь, на левую сторону.

– Ты все-таки вернулся… – шепнула она.

И тогда Берест понял: здесь его ждали. А значит, он и правда не ушел из дому, а вернулся.

* * *

Не в пример страшному солновороту минувшей зимы, когда живые носили печальные сряды и ощущали себя в полной власти Нави, приход весны в Киеве отмечался шире и веселее обычного. Закончился срок, когда можно плакать по мертвым – теперь слезы родичей не утешают души, а заставляют их на том свете ходить в мокром и носить эти слезы ведрами всегда с собой. Теперь если у иной вдовы и блестели влажно глаза при мысли, что не придет любимый муж разделить веселье начала года, то она старалась смахнуть слезу тайком. Не исключая и самой княгини Эльги.

Еще зимой, доставив в Киев полон и часть добычи, Эльга сразу же занялась подсчетом и оценкой. Дни выдавались нелегкие, но проходили почти незаметно. От усталости она засыпала сразу, как добиралась до лежанки, – но зато не было тех бесконечных одиноких вечеров, когда ей только и оставалось, что за пряжей раздумывать о том, что у нее было, что будет. И чего не будет. Думать об Ингваре, о Святославе, о Мистине… Для нее сын был еще ребенком – и уже князем, преемником Ингвара, рукой, что держит русский меч. Она и любила, и жалела его – и знала, что должна будет спросить с него, тринадцатилетнего, как со взрослого. Не она спросит – судьба. Как дать ему право творить свою волю, не отвергая ум, опыт и мудрость тех, у кого всего этого побольше, чем у него? Помогут ли боги, деды, память Вещего? Может быть, и да. Но Эльга по опыту знала, как они помогают. Твоими собственными руками, больше никак.

И вот однажды, в последние дни месяца сеченя, войско вернулось. Сражений больше не случилось, за новую дань, полон, за мир с уграми платить кровью не пришлось.

Но тревожилась Эльга не зря. Встреча с уграми прошла мирно – но боялась она не угров. И то, чего она боялась, произошло. Ее сын, которого она считала ребенком, попытался нанести удар по первейшей ее опоре. С решимостью и хитростью настоящего соперника в борьбе за власть.

– Святша ума лишился! – вполголоса кричала Эльга в своей опочивальной клети, куда Мистина увел ее, пообещав рассказать кое-что важное без ушей служанок. – Кто его надоумил? Ведь не Асмунд же! Эти его волчата, что он из Хольмгарда привез? Или это Сванхейд его научила – избавиться от тех, на кого я опираюсь?

– Тише! – успокаивал ее Мистина, оттирая в дальний от двери угол.

В таком бурном волнении он еще не видел Эльгу с первой их встречи после гибели Ингвара. Все это время она казалась застывшей, погасшей, будто неподвижный взор ее ушел за мужем в Навь и не замечает ничего в белом свете. Теперь же она ожила: глаза ее заблестели, щеки раскраснелись. Мистина невольно улыбался: наконец-то он снова видел ту женщину, к которой привык.