– Пусти! – вдруг мысль, что Ингвар может всякий миг вернуться в избу и это увидеть, отрезвила ее. – С ума сошел!

Эльга отскочила и кивнула на дверь, угрожающе округлив глаза:

– Ступай отсюда!

Мистина медлил, глядя на нее, будто пытаясь вобрать в себя взглядом. Это был взгляд разумного хищника, который оценивает доступность добычи.

– А то ему пожалуюсь!

Тогда Эльга в первый раз сказала об Ингваре просто «он», будто боялась касаться имени мужа. И еще много раз потом они говорили о нем так.

Она прижалась к стене, испуганная: а что, если он снова подойдет? Хватит ли у нее решимости оттолкнуть его – одолеть искушение еще раз ощутить вкус его поцелуя?

И он смотрел так, будто прикидывал: попытаться еще раз?

Потом качнул головой:

– Ты не пожалуешься.

Как будто совершенно точно это знал.

Затем с явной неохотой развернулся и вышел.

Эльга осталась стоять у двери в спальный чулан, кипя от возмущения и браня себя. Вот наглец! Стоило уступить ему на палец, как он уже готов проглотить ее всю! Не на такую напал! С чего он взял, будто она может быть с ним заодно!

Однако Мистина оказался прав. Она не пожаловалась. И чем больше поводов для таких жалоб он стал давать ей, тем сильнее она боялась, что Ингвар узнает об этом без ее помощи.

Потому что… чем дальше, тем лучше она понимала, как тесно все их с Ингваром успехи связаны с Мистиной Свенельдичем и как сильно зависят от него. Еще не зная, к чему Свенельд, кормилец Ингвара, ведет молодую чету, Эльга угадывала у него какие-то богатые, далеко идущие замыслы об их судьбе. А старый воевода не такой человек, чтобы тешиться пустыми мечтами. По сравнению с этим дерзость Свенельдова сына и его вызывающие, лукавые, вожделеющие глаза были всего лишь мелкой докукой. Вроде колючки в чулке, что царапает кожу, но идти не мешает.

Тогда Эльга так думала. Будущая великая княгиня в наследнице Вещего проснулась раньше, чем истинная женщина. А когда женщина все же проснулась… княгиня уже правила ее судьбой, и пути назад не было…

– Не надо… – Эльга отошла от Мистины и скрестила руки перед собой, словно защищаясь.

– Почему? – Он приподнял брови – левая выше правой – и вдруг стал удивительно похож на Люта, когда тот придавал лицу выражение трогательной мольбы. – Мы ведь даже никого не обманываем. Уже.

– Как ты не понимаешь? – с тоской воскликнула Эльга. – Ведь теперь он все знает…

Даже при жизни Ингвара Эльга не так стыдилась своей измены, как сейчас, когда тот был мертв. Обманывать память оказалось мучительнее, чем живого человека. Теперь, когда муж не мог их обличить, Эльга ощущала гнет вины и стыда, как будто живой муж обличил ее перед всем Киевом.

– У тебя нет такого чувства, будто он все время смотрит на тебя? Вон оттуда, – Эльга показала в темноту под кровлей, выше и слева. – Видит… и что есть сейчас, и что было раньше… Ты ведь понял этот знак! – Эльга снова шагнула к Мистине и взволнованно зашептала: – Святша не знал, в чем мы виноваты, но чуть было не наказал за ту вину, какой не было.

– Ты все же мне веришь? – перебил ее Мистина. – А я уже начал думать, что нет! Что и ты думаешь, будто я хотел его смерти!

Эльга нашла глазами то место на его груди, где прятался под кафтаном и сорочкой уже заживший за полгода короткий неглубокий след от клинка. Над самым сердцем.

– Я не могу тебе не верить. После стольких лет… ты в моей крови, и пока она не остыла в жилах, ты живешь в каждом моем вздохе.

Мистина закрыл глаза, будто ослепленный счастьем этих слов. Потом взял ее руку и прижал кончики пальцев к губам.

– Но ведь за это, – торопливо зашептала Эльга, – боги едва не заставили тебя драться с моим сыном… с его сыном! Любой исход изгнал бы тебя из дружины, из Киева, оторвал от меня. Может быть, навсегда! Не знаю, кто из твоих покровителей тебя спас…

– А я знаю.

Эльга молча смотрела на него, ожидая продолжения. «Ящер и медведь будут твоими покровителями», – тридцать пять лет назад сказала королева Сванхейд о младенце, родившемся в тот день, когда, подчиняясь неодолимой силе текучей воде, тронулся лед на Волхове.

– Тот же, что и погубил когда-то. Лют… – Мистина вдохнул во всю глубину груди, – он ведь мне не брат.

– Я знаю. Он твой сын.

– А ты откуда знаешь?

Мистина был изумлен. Кто мог выдать Эльге семейную тайну, которую много лет знали всего два человека!

А уже более полугода – он один.

– Мне рассказал твой отец.

– Отец? Давно?

– Очень давно. В осень греческого похода. Когда мы ждали тебя и не знали, дождемся ли. Он очень горевал… что может тебя потерять. И рассказал мне, что Лют – твой сын и внук Витиславы.

– И ты столько лет молчала? Почти десять лет знала и мне не сказала?

– А ты думал, – Эльга насмешливо взглянула на него, – мне только и дела, что обсуждать твою возню с дворовыми девками?

Думать об этих делах и тем хотя бы мысленно ставить себя на одну ступеньку со всеми теми, кому Мистина за последние лет двадцать залезал под подол, княгине киевской совсем не хотелось. Да и сделать дитя хоти[16] своего отца – чересчур бесстыже даже для Мистины.

– Ты не замечала отметины у меня на спине? – Мистина наклонился к ее уху. – Очень слабые. Но десять лет назад их, пожалуй, еще было видно. Чешутся иной раз до сих пор.

Эльга подумала. Она помнила все, что было девять лет назад, так же ясно, как вчерашний день. Каждая мелочь тех дней и ночей, перевернувших ее жизнь, отпечаталась в памяти навек. А его тело, со всеми старыми и новыми шрамами, она знала, кажется, лучше, чем собственное. Его гладкую грудь, покатые мускулистые плечи, его спину, казавшуюся ей красивой, как закат над рекой и лугами – не налюбуешься. И ни одной родинки нигде – хоть в верховные жрецы[17]. Это ей тоже нравилось.

– Да… помню… замечала.

Девять лет назад в глаза бросался изломанный багровый шрам от пики греческого катафракта, проходящий на верхнюю часть спины с левого плеча. Легкие белые отметины пониже Эльга тоже видела, однако не стала о них спрашивать. Ясно же, что дело давнее.

– А они откуда, отец тебе не рассказал?

– Нет.

– Вот отсюда, – Мистина взял с ларя свою плеть, положенную рядом с перевязью меча.

Плеть была знаменитой: при расставании почти тридцать лет назад хольмгардский конунг Ульв подарил Свенельду копье рейнской работы, с медной и серебряной насечкой на втулке. Лезвие однажды сломалось, и из втулки воеводе сделали плеть со звенящими серебряными колечками. Уезжая жить в Дерева, он подарил ее старшему сыну. Тем самым дал понять: отныне ты отвечаешь за себя сам, и я верю, что справишься.