режущая боль, а спина горела тупым ощущением, которое становилось только хуже, если обратить на него внимание.

Кольчуги на мне, кажется, не было. Я лежала на чём-то кривом, ноги чуть выше головы; рубашка перекрутилась и впивалась в подмышки. Левая рука свисала куда-то вниз.

Ничего подозрительного не было слышно, и я приоткрыла глаза. Пузырящееся марево. Сфокусировать взгляд трудно; и когда я, наконец, справилась, надо мной был светлый потолок с лепниной.

Вензеля с золотом и серебром. Фреска, изображающая звёздную карту на нежно-голубом небе. Крупная люстра, усыпанная хрустальными подвесками.

Что-то во мне ожидало по меньшей мере заросших мхом и плесенью застенок, или склизкой пещеры вроде святилища мохнатых, или и вовсе крышки саркофага, в который меня уложили живой, — и от неожиданности я резко села и огляделась.

Это была вполне привычная колдовская гостиная, не слишком большая; меня оставили в ней в одиночестве. По стенам бежали обои с узором из абстрактных разводов, на полу — волчья шкура поверх наборного паркета, у дальней стены изящный гарнитур из книжного шкафа и бюро с письменным прибором, а в дальнем углу тихонько журчала высокая клепсидра в золоте, мраморе и хрустале.

Я лежала на обитом гобеленовой тканью диване, укрытая пледом. Диван оказался короток, и неведомый благодетель закинул мои ноги на подлокотник; ботинки стояли тут же, рядом. Кольчуги нигде не было.

Ерунда какая-то.

Я нахмурилась и принялась шнуровать ботинки. Левая ладонь оказалась перевязана, а на лбу справа я обнаружила пластырь, который немедленно зачем-то оторвала.

Круглое пятнышко в центре белого вкладыша. Кровь бурая, почти чёрная, тёмная, как и полагается порядочной колдовской крови; на лбу — чуть вздувшаяся мелкая ранка, какая остаётся от неосторожно брошенных электрических чар.

Последнее, что я помнила, было треском кристалла. Рубины во многих бытовых артефактах могут полыхнуть от перегрузки, — но это сопровождается обычно куда более яркими спецэффектами; здесь же я легко могла бы вовсе ничего не заметить, если бы не Ёши. Что делать артефакторным камням в заброшенном саду? С чего бы им выстреливать в меня… чем?

Первыми на ум шли взрыватели самых разных сортов, от промышленных до военных. После них — ловчие чары, с которыми ходят на крупных диких зверей. Или даже — здесь я нахмурилась — на горгулий; подходящие были, конечно, в арсенале Бишигов, но не выходили, насколько мне было известно, за пределы Рода. Похоже, мой покойный отец оказался не к месту болтлив.

Если бы в меня швырнули условной бомбой, я вряд ли отделалась бы так легко. Как минимум, у меня в полном комплекте конечности, и кишки не намотаны на все окрестные липы: если предположить, что меня пытались убить, то сделали это как-то на редкость бестолково. Тем более, если уж меня и убивать, то для чего — если не для того, чтобы похоронить вместе со мной страшные чернокнижные секреты? А для этого — я уже знаю — у преступников заготовлены другие методы: неуловимый ассасин, который бьёт жертву тяжёлым тупым предметом по корпусу, а затем исчезает без запаха и без следа.

Версия случайности и несчастного случая казалась абсурдной, как и то, что меня нашли и обеспечили диваном доблестные полицейские или какие-то другие силы на страже добра и справедливости.

Чернокнижники. Я — у чернокнижников, потому что где бы ещё? И меня что же — готовят в жертвы для трансмутации на солнцестояние?

В конце концов, убивали только мужчин. А неугодные женщины… что, если они, как несчастная Магдалина Клардеспри, закончили на алтаре в ритуальном круге?

Я как следует затянула шнурки, а потом решительно взялась за пуговицы рубашки.

В гостиной не было зеркала, но я смогла кое-как, извернувшись и до боли вытянув шею, разглядеть в бликах сосуда клепсидры горячо пекущую рану на спине. Там, на коже между лопатками, сочился кровью и сукровицей вырезанный ножом отменяющий знак.

Время было медленное, а мир раскачивался и дрожал, как будто что-то во мне никак не могло во всё это поверить. Меня похитили — в наше свободное новое время!.. Возможно, Ёши был прав, когда уговаривал меня не говорить ничего на заседании.

Не стоит думать, будто я, как хорошая и покорная девочка, легко смирилась с заготовленной для себя участью. Мои предки были достойнейшими из воинов; они возвращались в Род, сражаясь и обменивая свою жизнь куда дороже, чем на какую-то там трансмутацию. И я была настоящая Бишиг до последней капли крови, до звучащих в памяти отголосков боевых гимнов.

Чары не отзывались: начертанный на спине знак обнулял их, превращая в ничто, в пусто звучащие слоги. Я подёргала ручку двери — она была, ожидаемо, заперта, — отдёрнула портьеры, но обнаружила за ними только фреску с изображением окна и сливового сада, а под потолком — зев шумно перемалывающей воздух вентиляции. Перетрясла письменный прибор, выбрала самые крепкие из металлических перьев, примерилась, как стану втыкать их в чьё-нибудь безобразное лицо.

Ещё долго, морщась и ругаясь, пыталась стесать чем-то знак на спине. Если бы я могла до него дотянуться, я бы срезала его вместе с кожей и мышцей — уж нашла бы, чем; но здесь я, как ни выворачивала кисти, не могла ничего толком сделать.

Рваная ссадина на спине болела, пекла. А линии знака отпечатались, кажется, в костях хребта и превращали меня саму в разбитый сосуд, в пустую болванку.

Злость схлынула, сменившись сосущей, едкой тревогой, грозящей перерасти в волну паники. Что будет теперь — со всеми нами? Что стало с Ёши? Чего хотят эти странные люди, продавшие свою честь Крысиному Королю — и что за мир они создают?

И Ливи придётся теперь, получается, быть Старшей.

Она никогда не хотела быть Старшей. Она ненавидит бумаги, горгулий и людей. Куда она сможет привести Род Бишиг, если даже наши достойные предки стали уже пустыми воспоминаниями?

Не знаю, сколько я сидела так, вслушиваясь, как вялые мысли водят тревожные хороводы. А когда дверь открылась, коротко замахнулась пером — но наткнулась на немигающий взгляд бытового голема.

Базовая модель «дворецкий», — механически отозвался разум. — Не старше двух лет.

Голем держал в руках поднос с фарфоровым сервизом, блюдом с печеньями и парой целых апельсинов.

— Ну, ну, — мужчина за спинами големов примирительно поднял ладони и улыбнулся, — давайте не будем делать друг другу неприятно, мастер Пенелопа.

Это был Хавье Маркелава, такой же доброжелательный и приветливый, как и на Дне Королей. За его спиной стоял Мадс Морденкумп: на обеде его тучная фигура лучилась довольством, а теперь он весь помрачнел и