— Где мой муж? — требовательно спросила я, сжимая перо в кулаке.

— С ним всё будет в порядке, — примирительно сказал Хавье, всё так же ослепительно улыбаясь. — А вы, Пенелопа, настоящая колдунья! Первые мысли о благе своего Рода. Тебе, Мадс, стоило бы взять у Керенберги пару уроков по воспитанию девиц.

Мадс ответил ему коротким злым взглядом, от которого полыхнуло такой лютой ненавистью, что даже во мне что-то дрогнуло. Но Хавье, кажется, вовсе этого не заметил.

Их было двое, крепких мужчин, и я всё равно рискнула бы затеять драку, — если бы не голем. Дворецкие новой модели могли использоваться для защиты хозяев, и без чар мне нечего было противопоставить глиняному болванчику, не способному испытывать боль.

— Мигель сказал, вы задавали вопросы, мастер Пенелопа, — продолжал тем временем Хавье. Он вытянул из-за стола стул и разместился на нём важно, а Мадс устроил поднос на журнальном столике и шлёпнулся на диван. — Мы с удовольствием ответим на них.

— Вы важны для нас, как союзник.

Я хотела сказать, что потенциальных союзников нехорошо как-то резать ножом. Но это говорила во мне бессильная ярость, выдающая слабость и страх.

Меньше всего я хотела, чтобы они видели мой страх.

И я спросила, стараясь держать лицо:

— Что предложил вам Крысиный Король? Дикую магию?

Мадс поморщился гадливо:

— Крысиный Король — это страшилка для лохов, Пенелопа. Мне казалось, вы умная девушка. Волки следят за ним внимательнее, чем за лунными циклами, откуда бы взяться среди нас Крысиному Королю?

— Никакой колдун не станет работать на Крысиного Короля, — важно кивнул Хавье. — Это всем ясно. Пейте чай, Пенелопа. Что же вы не пьёте?

Я демонстративно скрестила руки на груди. Мужчины переглянулись, Мадс поморщился, а Хавье картинно развёл руками, — мол, мы так старались проявить гостеприимство, а невоспитанная чужачка ранила нас в самое сердце.

Они совсем не были похожи на злодеев. Они были свои, двое из сотен достойных колдунов из достойных Родов, которым я была представлена. Хавье поздравлял нас с Ёши со свадьбой, а потом, залихватски накручивая усы на палец, настойчиво предлагал танцевать. Мадс рассказывал за столом семейные истории и нежно целовал руки своей жене.

А ещё они убивали людей. И собирались сделать со мной что-то ужасное, прикрыв это разговорами о колдовских делах и чести.

— У вас хорошая кровь, — сказал Хавье, настойчиво подталкивая ко мне фарфоровую чашечку и улыбаясь. Его слова звучали почти восхищённо. — Вы — достойная дочь островов, вы знаете, как будет верно. Вы всё сделаете правильно и войдёте в историю.

Мадс скривился лицом, а Хавье добавил поощрительно:

— У вас всё получится, страстноисточная Пенелопа Бишиг.

lxxix

Когда наши предки, изгнанные с благословенной родины, пришли в этот мир, в нём ничего ещё не было. Это был мёртвый каменный шар, без жизни и без смерти.

Как бы ни старался Хавье, эти слова всегда звучали в моей голове голосом мамы. Давным-давно, когда у меня ещё горели глаза детским любопытством, а мама, рассорившись с отцом, не сковала себя холодной бронёй этикета, она рассказывала нам сказки.

Мама поднималась на нашу мансарду, опускалась в глубокое кресло между кроватями и зажигала ночник, разбрасывающий по потолку жёлтые силуэты пятиконечных звёзд. Ливи строила из себя большую и делала вид, что ей вовсе всё это не интересно, а я складывала обе ладошки под щёку и смотрела, как она листает желтоватые страницы книги.

Та книга была на изначальном языке, а читала мама, конечно, на память. Потому что есть слова, которые ты знаешь наизусть, и эти слова — как раз из таких.

Тогда была одна только Тьма, — печально говорила мама, и я сочувствовала почему-то Тьме, которой некому было читать сказок. — У Тьмы были глаза-бездны, которыми она глядела в пустынное, чёрное ничто.

Зачем мне глаза, — печально подумала Тьма, — если в них некому смотреть?

От горького, горького одиночества Тьма стала плакать, и плакала тысячу лет и ещё тысячу лет и выплакала тысячу тысяч раз по тысяче тысяч слёз. Её слёзы стеклись в круглое-круглое серебряное озеро и стали Луной. От Луны родился свет, а искры света стали её детьми.

Тот свет был для лунных жизнью, подарком от заботливого божества. А для колдунов в тех слезах ничего не было, потому что даже для милостивой Тьмы мы были всё-таки немножко чужие, и потому что никто и никогда не был готов нам ничего подарить. Новый мир встретил нас, но не дал ни света, ни гостеприимства, ни пищи; и главное, что всё-таки у нас было — это мы сами, наша честь и сила, звенящая в нашей крови.

Знаешь ли ты, маленькая Пенелопа, как сильна твоя кровь? Ты вырастешь достойной колдуньей и будешь служить Роду до конца своих дней. Мы повторяем своих предков и продолжаемся в своих детях. Это и есть подлинное бессмертие. Ты — моё будущее. Меня не станет на твёрдой земле, но я буду звучать в тебе.

Всё, что у нас есть, мы сделали сами; всё, что у нас есть, мы сотворили на силе своей крови. Она лилась тогда ручьями, рождая собой трансмутацию. Мы воздвигли себе горы, мы построили подземные лабиринты, мы сделали из мёртвых скал дышащие силой камни, а кровь обратили медью и золотом. Слёзы Тьмы мешались с нашими и становились водой.

То было благословенное время. Мы пели Тьме старые песни, мы звучали вместе с ветром, мы умели летать и подолгу лежали на дне чёрных озёр, глядя, как гребни волн мешаются со звёздами. Это тогда мы научились слышать за спокойствием камня биение сердца; это тогда мы различили в музыке воды слова, и так узнали изначальный язык.

Потом ещё много чего было: и дети Луны отрекались от неё ради Бездны, а Бездна жевала их и выплёвывала; и Рода шли друг на друга войной, пока вся чёрная земля не была затянута военными стягами; и от слов родились знаки, и зыбкое стало твёрдым.

— Была Ночь, — гулко продолжал Хавье. Он прикрыл немного глаза, а в его голосе звучал странный,