в виду и как еще выпендриться перед объективом мужниного фотоаппарата, и он приникает щечкой к щеке так картинно и сладко, что мне становится неловко, вдруг по снимку решат, будто это я его научила. «Дай дру, э-э-э-э, сёку!» – говорит он сам с собой, поправляя. «Это мама», – говорит он уставившемуся на него малышу, показывая на меня и считая, что сказал о себе главное. «Три! Ноль!» – распознает он «Скорую помощь» хотя не умеет считать и до двух. «Землю», – отзывается, когда я обращаю его внимание на экскаватор, который копает, и выпадаю в осадок, впечатленная скоростью оседания знаний в его голове. «Синий дядя, белый дядя», – классифицирует он по цвету футболок парней, которые идут мимо и никого, вообще-то, не трогают, но тетю в пышном белом – невесту – за человека не признает. Я помечаю в записях дни нового слова, когда вместо звукоподражательных «хр-р-р» и «ту-ту» на сцену выходят полноценные «лефф» и «с’он». Мы с папой заставляем его назвать наш общий в детстве любимый спектакль: «Синяя псика!» – а картошку-синеглазку в книжке Симбирской про овощную грядку он сам именует: «Синий гай!» Над любимой книжкой «Стройка с самого утра» он долго папе рассказывает по картинкам: болтает, сыплет раздельными, но неопознаваемыми словами, и вдруг: «Хани! Ху-я!» – это «кран» и «грузовик» возвысились над щебнем словоподражательных звуков. Зато однажды за переодеванием – по-прежнему малышового образца: он валяется на спине, трогательно связав ножки кренделем, – я вдруг слышу отчетливое: «Дин. Дон». Я поднимаю глаза от подгузника и удивленно повторяю: «Дин. Дон. И что?» Меня охватывает смутное подозрение, но быть этого не может: тоненькую букинистическую книжку Токмаковой со стихотворением «Динь-дон. Динь-дон. В переулке ходит слон…» мы не перечитывали уже месяца два: затерялась в книжках потверже и толще переплетом, и вдруг он подтверждает мою догадку, досказывая стишок: «С’он!»

Вот так, «сям», взял и выучил стихотворение.

Теперь сидит на кухне, грузит деревянный шарик в кузов пластмассового самосвала, пускает машину вертикально по обоям, роняет шарик, грузит вновь, и вновь пускает, и роняет опять.

Когда-нибудь он поймет, что это очень по-детски, просто глупо: ясно же, что даже легкий шарик сто пудов упадет на опрокинутой опоре.

И, конечно, я буду страшно радоваться с ним этому открытию. Но немного все-таки и скучать по времени, когда он злился, что не может победить закон всемирного тяготения, а я боялась, что не запомню, и записывала на бумажку, и заставляла мужа угадывать такое сложное, невероятное и точное имя медузы – «бзю-баба».

5 июля 2019

Широким шагом в ШРР

Глубоко постигла генезис прославленного романа Алексея Сальникова о «Петровых в гриппе», а также всех бед России, когда сводила ребенка на первую в жизни елку. Утренник с зайчиком, по совместительству затирающим за Снегуркой следы мыльных пузырей, опытной дедовой внучкой и самим Дедом, рутинно ожидающим за кулисами, пока позовут. Мы пару раз прошли мимо, пока шел утренник для другой группы, Самсон и ухом на Деда не повел, а вот я аж подпрыгнула и едва сдержалась потрогать: до сих пор верю, видно, и в него, и в любую ростовую куклу, пока она скучным голосом из-под маски не укажет мне, где тут туалет. Итак, новогодний утренник устроили в нашей школе «Радость», куда мы раз в неделю ходим на шэрэрэшечку: школу раннего развития, где я с удовольствием леплю из кинетического песка и клею блестки на шапочки, пока Самсон тащит продуктовые тележки из комнат для платных детсадовцев и носится по коврам в автодорожный узорчик, удивляясь, возможно, почему здесь никто не шикает на него за то, что он топает на голове у сердитой соседки снизу.

А поскольку ходим мы раз в неделю, то и об утреннике узнали на занятиях в тот же день, и планы пришлось перекраивать, особенно ввиду того, что Самс, как назло, поздно ушел на дневной сон, и сердитая, будто соседка и чужая, мать, приматерясь, буднула его почти в самую темень, и под фонарями сквозь оседающую под ногами тьму они пошли опаздывать, потеть, срочно вваливаться, на ходу вываливаясь из ватных штанов, чтобы нарядненько.

И вот елка Сальникова, нет, не как в романе, без ледяных рук Снегурки и базлания про зажиленные костюмы в подсобках, но по духу его: елка как пожизненный невроз, заработанный на первом празднике, национальная инициация в личный детский кошмар, когда все вокруг – очевидно, те, кто уже пережил и попривык, – радуются, галдят, бросают снежки, спасают зайчика, в общем, участвуют, живут эту жизнь, как могут, а тебе невмоготу, и не манит елочка, и отдергиваешь руку от подноса со снежками, и изумленно взираешь на тех, кто собрался в круг, и просишься обратно, скорей к маме на ручки, но мама – та самая, что провела тебя, приругивая и потея, через снег и спешку, – сама толкает, сует тебя в круг, пытаясь приторочить тебя к первой попавшейся руке детского размера, чтобы хоровод, чтобы весело.

Успокаиваешься ты, только получив подарок, и трогательно таскаешь, обняв, текстильную свинью, угловато набитую вафлями из Пензы и тоффи от «Красного Октября».

А Дед уже подзывает следующего, приговаривая, будто в анекдоте в стиле «Плохого Санты»: «Ну вот, садись на меня, ты ведь уже большая девочка».

Мамы водят хоровод, зажав в ладонях по наладонных размеров телефону. Вот мама на высоких шпильках и в романтичном платье, мама в оленях по всей тунике, мама в таком же дешевом трикотажном платье цветом под елочку, как у меня. Вот девочка Маша, которая ходит с нами в группу шэрэрэ для тех, кому до полутора. Вот наше детство, зовущее Деда Мороза. Вот наше знание, что первую елку нельзя пропустить, даже если не вовремя, недоспали, не догоняем.

Первая елка – образцовая точка сепарации. Здесь мама против малышика: отталкивает, чтобы втолкнуть.

Так я вальсирую с Самсом в бассейне, пережидая его утомленное хныканье и чувствуя, как его ноги твердо опираются на мои, которые мягко сгибаются, и через каждые три счета их будто вдыхает вода, и на миг спадает сила кровяной тяжести от долгих хлопот стоя – дома, стоит присесть, Самс просится на грудь, а так хочется иногда потереть сельдерей или чаю попить пусть на ногах, но спокойно и не вслепую перебирая руками за его головой, обросшей и доросшей мне до бровей, когда вертит ею, взобравшись мне на колени.

Вальсирую и то и дело в такт спрашиваю на ушко: «Ну что, нырнем?» Самс уверенно мотает головой и крепче