— Я Кухулин. Кто меня зовет?

— Мы. Остановись и поешь с нами.

Мы проехали еще несколько ярдов и увидели их. Мое ощущение меня не обмануло. Их было трое — трое старух, одетых в лохмотья. Каждой из них было не меньше семисот девяноста девяти лет, и я понял, что ничего хорошего от них ждать не следует. Они сидели вокруг вялого огня, над которым был установлен самодельный вертел. На вертеле поджаривалась собачья туша. Я бы с радостью попытался убедить себя, что это маленький теленок или поросенок, но они, как будто нарочно, оставили голову, чтобы мы наверняка знали, что это именно собака.

— Только не это! — пробормотал я.

— Не побрезгуйте, поешьте с нами, — снова крикнула та ведьма, которая сидела ближе к нам, подзывая нас костлявыми руками.

Она ухватилась за палку и потыкала в почерневшее мясо. Горячий жир закапал в огонь, пламя ярко вспыхнуло, и мы почувствовали резкий запах горящей плоти. Лошади принялись встревоженно топтаться на месте, явно испытывая желание поскорее покинуть это место, и я чуть было не отпустил поводья. Одна из старух, должно быть, прочитала мои мысли, потому что вдруг вскочила и стала перед нами. Когда она подняла руку в приветственном жесте, лохмотья распахнулись и я увидел сморщенные груди, висевшие, как пустые кошельки.

— Поешь с нами, Кухулин.

— Я не могу, — ответил он.

Его голос звучал как-то странно, и я повернулся к нему. Он уставился в костер так, словно это были врата Харона.

Старуха уперлась руками в бедра и презрительно процедила:

— Герои не всегда были такими высокомерными! — После чего шагнула вперед, а ее товарки вскочили со своих мест и присоединились к ней. — А говорили, что Кухулин не гордый. Неужели он стал настолько великим, что вкушает лишь лучшие яства с серебряной тарелки? Неужели простая пища в обществе бедняков уже недостаточно для него хороша? Разве законы гостеприимства уже ничего не значат? — Она пренебрежительно махнула рукой. В ее голосе звучало приглушенное, но хорошо мне знакомое шипение. Я понял, с кем мы столкнулись.

— Вы пригласили нас, и этого достаточно, — ответил я. — Но принять ваше приглашение Кухулину мешает вовсе не гордость. А есть он не обязан.

В моей руке оказалось копье, и я поднял его повыше, чтобы они могли его увидеть, но они не обратили на копье никакого внимания. Та, что демонстрировала нам свои прелести, плюнула лошадям под ноги. Лошади, и так уже достаточно встревоженные, испуганно отпрянули от нее. Я уже собирался было спрыгнуть на землю и убрать старую каргу с дороги, но Кухулин схватил меня за руку.

— Нет, причина не в этом, — сказал он. — Мне запрещено. Это гейст.

Моему терпению пришел конец.

— Это смехотворно! Ты герой Ольстера, герой всей Ирландии. Почему ты тратишь время впустую на препирания с этой сушеной летучей мышью, когда тебя ждут армии, с которыми можно померяться силой!

Кухулин ответил мне с грустной улыбкой:

— Гостеприимство обязывает. Ты уже должен это знать.

Румянец полностью исчез с его лица. Куллан наложил на него обет, запрещавший принимать в пищу собачатину. Предлагать Кухулину жареную собаку было все равно, что угощать Ромула и Рема волчатиной, все равно, что предлагать человеку кусочек его собственного ребенка. Для Кухулина нарушить гейст означало согрешить, нарушить требования богов, даже еще хуже — согрешить против самого себя. Но, с другой стороны, законы гостеприимства считались у ольстерцев священными, и герои никогда не отказывались от угощения, в противном случае они не могли считаться настоящими воинами. Итак, пока Мейв предавала Ольстер огню, мы должны были решать возникшее противоречие между двумя нормами общественного поведения. Старая карга все еще преграждала нам дорогу. Я взялся за кнут, но Кухулин снова мне помешал. Он поднял руку в просительном жесте.

— Не могли бы вы освободить меня от этой обязанности? — обратился он к старухе.

Та отошла в сторону и махнула рукой, показывая, что мы можем ехать.

— Убирайся! — закричала она. — Убирайся и забери с с-с-собой наши проклятия! Мы расскажем об этом дне многим бардам, и они всем поведают о чрезмерной гордыне Кухулина, который оказался с-с-слишком великим, чтобы разделить трапезу с обычными людьми!

Шипение в ее голосе было таким же, как в ту ночь, когда она забралась в мою постель, которую я делил с Найм. Мне не нужно было повторять дважды. Я щелкнул вожжами, и колесница сорвалась с места. Кухулин перехватил вожжи и резко их натянул. Лошади встали на дыбы, и колесница остановилась.

— Погоди, — сказал он и слез на землю.

— Неужели ты позволишь морочить себе голову?! — закричал я. — То, что они пытаются сделать, совершенно очевидно, они… — Он не останавливался. — Кухулин! Не делай этого! Я знаю, кто они такие, это…

Он поднял руку, заставив меня замолчать.

— Все в порядке, — сказал он. — Я тоже знаю, кто они такие. Все нормально. — Он помолчал и распрямил плечи. — Вообще-то говоря, это не имеет значения.

— Имеет! Ты…

Он сделал это. Кухулин подошел к костру, схватил заднюю ногу собаки левой рукой, оторвал ее, и поднес ко рту все еще шипящий жиром кусок. Он усмехнулся старухам и вонзил зубы в мясо. Женщины принялись хохотать, чуть не захлебываясь от восторга. Его рука безжизненно повисла, и мясо вывалилось из ослабевших пальцев на землю. Он схватил правой рукой пылающую ветку и завертел ее над головой, осыпая старух целым дождем искр и горящего дерева. Они завизжали, обожженные огнем. Внезапно вспыхнувший ослепительный свет заставил меня прикрыть глаза и заслониться рукой, а когда я снова посмотрел, то не было уже ни старух, ни костра, ни собаки.

Кухулин забрался в колесницу, и я заметил, что его левая рука продолжает висеть, словно плеть, и вдобавок он приволакивает ногу, словно в ней усохли мышцы. Я пришел в ужас.

— Что с тобой? Почему ты?..

Теперь он выглядел гораздо спокойнее. Улыбнувшись, он ответил:

— Друг мой, со мной все в порядке. Поехали дальше.

Голос его был мягким, но в нем чувствовалась решимость. Никаких больше криков о том, чтобы рассчитаться с коннотцами, никакого отчаянного желания побыстрее вступить в бой. Просто: «Поехали дальше». Я дал команду лошадям, и они неспешно поскакали вперед. Продолжая управлять колесницей, я краем глаза увидел, как он взял правой рукой левую, поднял ее и отпустил. Она упала так, словно в ней были перебиты все кости и рассечены все мышцы. Именно этой рукой он взялся за собачью ногу, а собака была его символом. Поэтому рука, которая осквернила его символ, должна была понести наказание. Я мог потратить весь день, объясняя Кухулину, что на самом деле он совершенно здоров, но это все равно ничего бы не изменило. Он отведал собачатины, и его рука, защищавшая его в бою щитом, больше не действовала.

Некоторое время мы ехали молча. Ярко сияло солнце, а по обеим сторонам дороги проглядывали первые весенние цветы. Подумав о наступающей весне, я представил буйство цветов, жужжание насекомых, и, несмотря на ситуацию, в которой мы оказались, погрузился в мечтательную полудрему. Я вспоминал весну в Италии, где насекомые жужжали весь день напролет, и постоянно мелькали в воздухе. Теперешнее ощущение было таким же.