— Откуда вы это знаете?

— От самой Хильды. Все это время она с величайшей охотой подробнейше информировала меня обо всем. Я в самом деле уважаю Хильду и почти не виню за то, что она быстро потеряла голову. Она хороший, добрый человек и, в отличие от других, совсем не эгоцентрична. Ее интерес не сосредоточен на ней самой. Поэтому рядом с ней отдыхаешь. Прежде, вы это знаете, она относилась ко мне враждебно, но теперь, рад заметить, полностью изменила свое мнение. Я получал огромное удовольствие от бесед с ней, от ее общества. В отличие от сестры она и естественна, и правдива. Если говорить правду, то в иных обстоятельствах… Ведь рядом с Хильдой действительно успокаиваешься…. Думаю, мне и в самом деле всегда нркна была женщина-мать… Впрочем, я здесь не для того, чтобы говорить о себе.

— Что сейчас с Морган и Рупертом?

— Самых последних сведений у меня нет. Но Хильда проинформировала меня о том, что было к моменту ее отъезда в Уэльс. Руперт настолько парализован чувством вины, ударами, нанесенными по самолюбию, и крахом репутации, что не в состоянии ни говорить, ни действовать. Морган со свойственным ей желанием съесть все сливки и при этом остаться безгрешной взывает к сестре, умоляя во имя святых дней детства любить ее, как и прежде. Должен сказать, что заданность их поведения просто не может не угнетать. Если б хоть кто-то из них был не запрограммирован, моя затея рухнула бы в первые же дни. Но они в самом деле марионетки. Марионетки!

— Вы разговаривали обо всем этом с Морган или Рупертом?

— Я старюсь не приближаться к Морган. Общение с ней вгоняет в уныние и даже не вознаграждает любознательность. С Рупертом я разговаривал. Он больше всего удручен гибелью служившего ему постаментом образа безупречного Руперта, каким-то странным образом приравненного им к Добру с большой буквы. Кроме того, он удручен тем, что Питер уничтожил его книгу.

— Питер уничтожил книгу Руперта?

— Разорвал в мелкие клочки. К сожалению, экземпляр был единственным. И все-таки вряд ли мир утратил шедевр.

— Но с чего Питер…

— Бедняга Питер всю жизнь был влюблен в свою мамочку, а недавно влюбился еще и в тетушку, так что, узнав, что папочка обманывает маму с тетушкой, просто не совладал с этой новостью.

— Но как он узнал об этом?

— От меня. Однажды он пришел домой, когда я сидел с Хильдой, и Хильда была в слезах. Я сказал ей, что выдумаю что-нибудь убедительно-успокоительное и тем собью его со следа. А вместо этого несколькими словами подвел его к правде. Дальше рке работало его воображение. Он мгновенно кинулся в бой и произвел, как я понимаю, немалый переполох. Может быть, и не следовало открывать все это Питеру. Я действовал, повинуясь инстинкту художника, совершенно спонтанно. И, думаю, он все равно узнал бы.

— Когда Хильда уехала в Уэльс?

— Позавчера. Я пришел бы вчера, но у меня началась чудовищная мигрень. Можно было бы рассказать вам все это и в прошлый раз, собственно, я и хотел это сделать, но вы начали говорить о своем отце, и потом казалось уже неуместным перейти к этой странной истории.

— Почему вы рассказываете ее сейчас?

— Ну, это вы сами знаете. Я действительно не предполагал заводить все так далеко. Но нити выскользнули из рук. Думаю, это и с вами случалось. Говоря откровенно, я уже просто устал от этой истории и не знаю, что делать дальше.

Таллис сидел, размышляя. Потом вскочил:

— Нам нркно позвонить Хильде.

— И рассказать ей все?

— Да. Нркно им все открыть. Немедленно. И звонить будем не отсюда — тут у всех стен уши. Из телефонной будки, она тут рядом. Пошли.

— И вы будете говорить с Хильдой?

— Нет. Говорить с ней будете вы.

Шел дождь. Ветер стучал по окнам, мял, пригибая и распластывая, мокрую траву. Сумерки опускались на плоскую, без деревьев землю, коричневато-зеленый осенний свет мерцал в легких струях дождя.

Хильде казалось, что уединенный коттедж станет ее убежищем, позволит внутренне освободиться. Представлялось, как она будет сидеть и спокойно обо всем думать. Для этого было очень существенно обмануть Руперта: заставить его поверить, что она в самом деле едет за границу. Однако через два дня одиночество и всевозможные страхи, терзающие ее ослабленный организм, привели ее в то состояние панического ужаса, когда думать попросту невозможно. Никогда прежде она не бывала в коттедже одна. Рядом всегда был Руперт, и его сила, спокойствие и уверенность надежно отгораживали от любых тревог. Коттедж вызвал в ней неосознанную тоску по Руперту, и слезы опять полились из глаз. Днем было так же тяжко, как и ночью. Какие-то странные фигуры маячили на горизонте и, казалось, наблюдали за домом. Вещи, оставленные снаружи, таинственно исчезали. Окна сами собой раскрывались и чудовищно грохотали. Ночью она, затаив дыхание, прислушивалась к бесконечной череде звуков. Кто-то терся о стены, теребил замки, тихонько нажимал на запертые на крюки двери. Иногда звуки раздавались совсем близко, потом что-то шуршало, ворчало и таинственно бухало где-то вдали. Хильде мерещились дикие звери, цыгане, грабители и существа из потустороннего мира. Явственно ощущалось, как они пробираются через вересковую пустошь, а потом тихо-тихо подкрадываются. Ночами она сидела при свете свечи и огня в камине. В доме были и масляные лампы, но она не умела их зажигать. Их всегда зажигал Руперт.

После первой ночи сделалось ясно, что она либо сбежит отсюда, либо сойдет с ума. Но слабость, породившая все страхи, мешала понять, что лучше: уехать или остаться. Все-таки это место надежное, или хотя бы знакомое; ее пребывание здесь имеет какой-то смысл. Если уехать, то куда, к кому отправиться? Сможет ли она жить в отеле, проводить дни в безликой комнате, обедать, совсем одна, в ресторане? Поехав к кому-нибудь погостить, нужно будет изображать, что все в порядке, а на это сил нет, друзей, которым она могла бы рассказать о крахе своей жизни, тоже нет. Единственный, кого она готова видеть, — Джулиус. Минутами она жаждала с ним увидеться, но жажда была очень странной и походила на тягу к нереальному. С последней встречи прошло всего несколько дней, но Джулиус почему-то казался недосягаемо далеким, и у нее не хватало духу позвонить ему, хотя перед отъездом она и написала ему длинное подробное письмо.

С Рупертом никаких объяснений не было. Хильда сознательно уклонилась от них. В первый вечер он почти не мог говорить. Она заперлась в спальне, через несколько часов он пытался стучать и, судя по голосу, был абсолютно пьян. Наутро она обнаружила, что выпита чуть ли не полная бутылка виски, а он спит, одетый, у себя в гардеробной. Хильда ушла, пока он еще не проснулся, и сняла комнату в гостинице неподалеку. Видеть Руперта было бы ей невыносимо. Преодолев первый шок, она оказалась во власти ревности, трепавшей, словно лихорадка: ее то обливало потом, то трясло. Необходимо было выбраться из дома, еще не знавшего о предательстве Руперта, из дома, где все метелки, чайные чашки, сигаретницы, милые, ни о чем не подозревающие безделушки ежеминутно напоминали ей о грандиозности понесенной ею потери. Чувство, похожее на застенчивость, но застенчивость, близко граничащую с агонией, вызывало необходимость избегать встречи с мужем. Не могла она видеть эти виноватые глаза, не могла видеть человека, которым так восхищалась, разбитым, униженным и беспомощным.