свете было видно, какие у всех бледные, истомленные лица. Скулы выступали резче, щетина на щеках была темнее, чем всегда, глаза устремлены в землю.

— Ну что? Вырвались! — сказал Павлик Ямщиков. — Чудеса в решете, как говорится, — дырок много, а выскочить неоткуда. И все же выскочили! Теперь бы поужинать.

Но, несмотря на голод и усталость, боевой дух не покидал нас.

Конечно, это была победа.

Пришли отец и Шокшин. Иван Иванович спросил, не видел ли я Дашу, — он сорвал в разгаре боя повязку с головы и хотел сдать бинт, чтобы не пропадало добро.

Сережа тащил свой пулемет. Я прошел несколько шагов рядом с ним.

Вот он теперь совсем взрослый гражданин, красный партизан. А давно ли ему, восьмикласснику, мать запрещала ночевать в лесу, да и сам он волновался бы, промочив ноги…

— Думал ли ты, Сережа, что будешь партизаном?

— Как же, всю жизнь мечтал об этом! — смеясь, отозвался он. — Только я думал раньше, что на войне самое страшное — это бой.

— А разве нет? — И я вспомнил его слезы у замолкшего пулемета.

— Нет. Теперь-то я знаю, что самое страшное — это когда в начале похода мешок такой тяжелый, что и поднять его не можешь, вот так идешь, — и Сергей согнулся, напоминая то странное существо с горбом за спиною, на которое мы все бываем похожи в начале похода.

Он выпрямился.

— А потом самое страшное — это пустой мешок, как сейчас, когда есть немного патронов, но нет даже половины сухаря. И вообще идти так по лесу, по болоту, обливаться кровью от этих самых комаров — вот это страшнее всякого боя. Тут азартом не проживешь.

И вдруг, испугавшись, что я могу подумать, будто он жалуется на свою долю, Сергей торопливо закончил:

— Это я не про себя говорю. Вот девчатам нашим, им трудновато.

Мимо меня прошли партизаны Мелентьев, Чирков, Лось.

Лось, как всегда, высоко подняв голову, шел словно напролом. Ниеми и Елкин о чем-то говорили, и голос у Елкина был наставительно-жалобный. Вот и Аня. На ее санитарной сумке алел красный крест. Она бережно поддерживала под руку раненого и что-то ласково приговаривала.

Тучи комаров клубились над тропинкой, и только два-три человека даже не давали себе труда смахнуть со щеки остро жалящего комара. Такое равнодушие было дурным симптомом. Еще прошло четыре человека. Я постоял с минуту. Потом тихо позвал:

— Есть еще кто?

Никто не отозвался.

Охранение идет в ста метрах позади.

Я стал догонять отряд. Никого уже не было видно. Ветви быстро закрывали ушедших вперед людей, кусты вставали плотной изгородью у каждого поворота, стволы деревьев казались густым частоколом.

В такой чащобе стоит на минуту зазеваться, отойти в сторону — и скроется за листвой спина идущего впереди человека. Иди потом разыскивай. А если нет у тебя компаса, то и совсем пропасть можно. Кажется, спешишь, догоняешь своих, а на самом деле уходишь в сторону. Лесная глухомань. В этом еще с давних пор, как говорит отец, лешие замешаны.

Запыхавшись от быстрой ходьбы, я догнал комиссара. Четверо партизан несли на плащ-палатке Ивана Фаддеевича. Он тихо говорил:

— Сейчас, Василий, я думаю, можно выйти из лесу и пройти по большой дороге, чтобы сбить со следа. Потом опять сойдем с дороги — в чащу и врассыпную двинемся, чтобы стежек не получилось. Пусть тогда догоняют! Сейчас здесь легко идти. Они думают, что нам уж каюк. Раньше чем через несколько часов их подмога сюда не дойдет. Воспользуемся этим временем.

Все это Иван Фаддеевич говорил тихо, так, что слышать его могли только комиссар, который шагал слева от носилок, да я, шагавший справа…

— Теперь поспи немного, Ваня, отдохни, — сказал Кархунен.

— Наших убито четверо, — доложил я тихо комиссару.

Там остался и наш боевой листок… Мы его выпустили срочно. Заметки писали на обрывках бумаги. Катюша пришивала их нитками к боевому листку. Заметки говорили о нашей ненависти к врагу, о верности партизанской присяге, о том, как была расстреляна предательница Пекшуева. Мы решили нарочно оставить этот листок фашистам.

Пусть читают!

Итак, наш отряд лишился четырех товарищей… Мы взяли у врага за них не меньше сотни жизней. Но все-таки, когда четыре человека — твои товарищи, с которыми ел из одного котелка, и ты узнаешь об их гибели, у тебя внезапно холодеет сердце и ты от тоски срываешь и мнешь в руке высокую травинку.

— Даша, куда ранен Иван Фаддеевич?

— Разрывной пулей перебита кость ноги, другой пулей пробито навылет легкое.

— Выживет?

— Сделаю все, — говорит Даша и просит: — Поосторожнее несите, товарищи.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Когда шел дождь, не было комаров: он прибивал их к земле, и они прятались под листьями.

Но дождь окончился, и вот они опять выбились изо всех щелей и снова, казалось, заполнили мир. Даже под плащ-палатку, в которую я завернулся, забрался один и так язвительно ведет над ухом свою пронзительную песню, что сон, который еще несколько минут назад совсем одолевал меня и заставил улечься в этот сырой мох, улетучился.

Не открывая глаз, лежишь и ждешь с нетерпением, чтобы сел, наконец, этот проклятый комар на щеку, на ухо — куда хочет, чтобы ужалил, — и вот тут его и прихлопнуть. Но он словно дразнит, то звенит над самым ухом, то умолкает. Вот снова завел свою неугомонную однообразную песню. Ну и пусть поет, а я попробую поспать под его аккомпанемент.

Начинается полусон, полудремота. И вдруг кто-то тронет тебя за плечи, и ты вынырнешь из глубины все же захлестнувшего тебя сна.

— Комиссар требует к себе, — говорит Последний Час.

Возле носилок Ивана Фаддеевича на камне сидит комиссар. Рядом на небольшой треноге подвешен котелок, и Даша размешивает в нем финским ножом какую-то снедь. Лицо у нее покраснело от комариных укусов. Поймав мой взгляд, она серьезно говорит:

— Вот щавеля немного набрала и пастушьей сумки, хочу Ивану Фаддеевичу что-то вроде супа сварить. Нет ли у тебя соли? У меня последняя щепотка от дождя растаяла.

В котелок влетают и тонут комары. Даша пытается вытащить их кончиком ножа, но комаров так много, что, поняв всю бесплодность этой попытки, она вкладывает нож в ножны.

— Ты мне еще из комара голенище выкроишь, — усмехается Иван Фаддеевич. Губы у него бледны. Он внимательно рассматривает пучок бледно-зеленого мха и, переворачивая его из стороны в сторону, тихо говорит комиссару: — Я так думаю, Вася, что мы пойдем именно в ту сторону, куда и собирались. И мох этот никак не опровергает догадок.

Пока комиссар размышляет