к носилкам. — Враг идет по пятам. Отряд каждую минуту может быть снова окружен. Придется пробираться к Большой земле извилистыми путями. Мы должны сковывать силы врага как только можно. Когда и как со своими встретимся — сейчас неизвестно. Но мы захватили важнейшие приказы и планы. Понятно? Срочной важности бумаги. Ясно?

— Понятно, Иван Фаддеевич, — быстро отозвалась Катя.

Она стояла у носилок, рот ее был полуоткрыт, и, беззвучно повторяя каждое слово командира, она шевелила губами, как это делают малограмотные, читая про себя незнакомую книгу. Милый ты наш медвежонок!

— Пока отряд будет по лесам продираться, — строго продолжал комиссар, — документы эти необходимо быстрее перебросить к нашим. Понятно?

Да, это тоже было понятно девушкам. У командира, очевидно, не хватало сил продолжать разговор, он застонал, побледнел и приложил руку к груди.

И сразу же Аня наклонилась над ним и стала поправлять перевязку. Через бинты проступила кровь. Аня тревожно оглянулась.

Даша обеими руками быстро рвала мох, сверху бледно-зеленый и совсем белый снизу, сфагнум-мох, который отлично заменяет вату и йод. Даша прекрасно знала все травы, мхи, растения нашего сурового края и любила его неприхотливые цветы. Даже в самых тяжких походах она не оставляла мирной девичьей привычки — прикалывать цветы.

Вот и теперь из кармашка ее гимнастерки выглядывала робкая лесная гвоздичка.

— Сейчас, сейчас, все будет в порядке, — отозвалась Даша, поймав тревожный взгляд Ани.

— Иван Фаддеевич, Иван Фаддеевич, — тихо и быстро говорила Аня, — не надо говорить, не надо. Мы и так все понимаем, решительно все. И в дороге разберемся. Это вы правильно решили: там, где мужчине не пройти, девушка всегда пройдет. К тому же мы отлично говорим по-фински и по-карельски… Вы не беспокойтесь, все будет в порядке.

Припадок боли миновал, и Ивану Фаддеевичу, видимо, было неловко, что он обнаружил слабость. Но говорить он не мог, только взглянул на комиссара. Тот склонился над картой и карандашом наносил линию маршрута, по которому отряду предстояло, обманув врага, вырваться и пройти через линию фронта.

— Так вот, девушки, — сказал Кархунен, — поглядите на карту. Здесь я наметил несколько вариантов вашего маршрута. Какой где выбирать — будет зависеть от обстановки, это решите сами. К сожалению, еды маловато. По десять сухарей на душу выделим.

Аня нетерпеливо махнула рукой, словно сама мысль об еде в такую минуту возмущала ее.

— Спасибо надо сказать, а не руками махать, — прервал ее Кархунен. — Понятно?

— Понятно, товарищ комиссар, — отозвалась Катя. — Десять сухарей на душу.

— Точно. А насчет женского обмундирования обязательно надо покумекать. Я тогда на всякий случай приказал со старухи Пекшуевой платье снять, — сказал Кархунен и вытащил из мешка сверток. В нем было три юбки: шерстяная черная, синяя сатиновая и нижняя клетчатая, фланелевая, с двумя карманами.

— Противно от такой брать, — поморщилась Аня.

— Мало ли что противно. И того противнее бывает. Ведь надо, надо же! — тихо повторил комиссар и, взяв в руки принесенную мною трофейную полевую сумку, вынул из нее два запечатанных конверта.

— Вот берегите. В руки генералу Куприянову, и никому другому. Старшей будет Аня.

Аня осторожно взяла в руки конверты, в которых были документы, добытые моей группой. Она осмотрела их со всех сторон, вздохнула и положила в карман гимнастерки.

Я подошел к Ане.

Застегивая клапан кармашка, она поглядела на меня. Теперь, припоминая этот взгляд, я вижу в нем и гордость, что ей поручено такое важное дело, и удовольствие оттого, что это произошло на моих глазах.

Сейчас я знаю слова, какие сказал бы ей, если бы хоть раз в жизни повторилось это мгновение. Я бы многое отдал за то, чтобы оно повторилось! Но тогда я не нашел ничего лучшего, как подойти поближе к ней и сказать:

— Аня, ты комсомолка, и тебе вручены важнейшие документы. Не подведи!

— Коля! Не надо мне так говорить, — сказала она, и искусанные комарами щеки ее стали еще краснее.

Она отломила веточку осины и стала отмахиваться ею от комаров. Я хотел еще что-то сказать, но услышал голос Даши:

— Иван Фаддеевич, теперь суп остыл, попробуйте немножко.

Я боялся, Даша услышит то, что я хотел сказать Ане. Ведь еще так недавно я сам говорил Даше: во время войны, во время походов сердце должно быть наглухо закрыто для нежных чувств.

Вот посмеялась бы она сейчас надо мной! Нет, нельзя ронять свой авторитет. И, чувствуя, что Аня ждет от меня каких-то других слов, я все же не сказал ей этих слов и замолчал.

Как много мы теряем в жизни, как часто делаем непоправимые шаги из-за ложного представления об авторитете! Может быть, эти рассуждения могут показаться наивными. Ведь мне самому многие жизненные истины, когда о них говорят, кажутся детски простыми и очевидными, и все же я снова сам прихожу к ним после многих ошибок, блужданий и часто неверных действий. Так было и в моей учительской работе, и в райкоме, и в партизанском отряде. И та истина, которая казалась заранее очевидной, на деле бывает не такой уж простой.

Аня и Катя ушли к себе под сосну готовиться к походу, а я остался с комиссаром.

— Вот, Титов, — сказал мне Кархунен, — посылаю я двух девушек за двести километров, по лесу, по бездорожью, а кругом враги, да такие, что, попадись им в лапы, даже и подумать страшно, что они с девушками сделают. И те идут, словно у себя в колхозе на прополку или на дальний сенокос на остров, и ведь даже довольны, что именно им доверили. Я уверен, что если они не доставят бумаги, стало быть, никто другой не доставит. Только в кино я раньше такое видел. Да что кино — там сеанс два часа, и все. А здесь по лесу, да болоту, да вдвоем, да с комарами, и с неделю, поди, проплутают… Там ведь в кино, в зале тепло, и дождь не тот, и комара нет, и пули только свищут, да не задевают. Но зато и красоты такой нет. — И он взмахнул рукой, показывая на зеленевший в летнем солнце лес, на узорные мхи под ногою, на синее небо, по которому бежали одинокие облака.

Нежные и тонкие запахи клейких листиков, влажных мхов овевали нас. Горьковатый дымок притушенного Дашей костра и даже мирное кукование лесной кукушки (здесь были ее владения — и кукушкин лен, и кукушкины слезки) — все это было прекрасно. Если бы только не томящая пустота в желудке.

— Ну, так вот, я тебя для дела позвал, Титов, — продолжал Кархунен, немного стесняясь того,